Цена металла
Шрифт:
Тропинка, которой она пользовалась в детстве, ведя коз к пастбищам, теперь казалась ей чужой, изуродованной: трава выгорела, деревья были словно согнуты в вечном поклоне перед той новой властью, которая пришла на эту землю.
Когда она увидела ферму, сердце на мгновение сжалось. Старая усадьба, оставшаяся со времён французской колонизации, стояла как осколок прошлого: крепкие белёные стены, облупившиеся ставни, заросший сад. Её шаги замедлились сами собой.
Серафине не нужно было стучать. Дверь открылась прежде, чем она успела поднять руку. На пороге стояла мадам Леклер — женщина с серебряными волосами,
За её спиной показался месье Леклер — бывший офицер, отставник, который носил свою прямую спину как напоминание о прошлом, но теперь в его осанке сквозила тяжесть, которую нести стало труднее, чем рюкзак солдата. Они не спросили, зачем она пришла. Не спросили, кто её преследует. Они знали.
Серафина сидела на кухне, глотая горячее молоко, которое обжигало горло, но давало силы, слушая, как мадам Леклер быстро и тихо объясняет план: скрыться через лес, вдоль старого русла реки, выйти к перевалочной станции, где можно будет найти путь к Виль-Роше.
— Там ваши друзья, — сказала она. — Там те, кто ещё помнит, что такое честь.
Месье Леклер молча подал ей старую карту, на которой жирными угольными линиями были обведены безопасные тропы. И коротко кивнул, словно посылая в бой кого-то, кто не имел права проиграть.
Когда Серафина вышла в ночь, лес встретил её прохладой и шорохом. Каждый шаг отзывался эхом в сердце, но она шла. Потому что теперь несла не только свою жизнь. Она несла их память. И их последнюю надежду.
Лес отступал медленно, уступая место редким полям и полузаброшенным деревням, где земля выглядела так, будто сама природа решила отвернуться от этой страны: сухие стебли вместо кукурузы, мёртвые деревья, оседающие в собственной тени, покосившиеся крыши, сквозь которые небо смотрело холодным, пустым глазом.
Серафина шла осторожно, почти не оставляя следов, научившись за эти дни двигаться в тишине, как животное, которое знает: любая ошибка может стоить жизни.
Она видела: дома, выжженные дотла; стены, исписанные угрозами; колодцы, засыпанные мусором и трупами животных. На дорогах лежали обгоревшие останки фургонов, перевёрнутые повозки, изломанные рамы велосипедов — всё, что когда-то было частью жизни, теперь стало памятниками разрушению.
Иногда на обочинах она встречала тела. Не бойцов — крестьян, женщин, стариков.
Их убивали не за то, что они сражались. Их убивали за то, что они были. И это безмолвное знание ложилось тяжёлым грузом на сердце Серафины, заставляя каждому новому шагу даваться труднее, чем предыдущий.
Однажды на закате она увидела их — детей.
Двое мальчишек, босые, в разорванных шортах, с лицами, в которых уже не было детства. Они стояли у края дороги, прячась за обломком стены, и смотрели на неё так, словно боялись даже надеяться.
Серафина остановилась, не делая резких движений. Положила на землю кусок хлеба и отошла на несколько шагов. Мальчики не бросились сразу. Они ждали, всё ещё веря, что за добротой стоит удар, что за улыбкой скрыта ловушка.
Только когда солнце почти исчезло за горизонтом, старший подошёл, схватил хлеб, бросил короткий взгляд на Серафину — взгляд, полный одновременно благодарности и недоверия, — и исчез в зарослях. Но на следующий день они вернулись.
Наутро, когда солнце
Серафина стояла у развалин старой хижины, разламывая последние лепёшки, которые удалось сохранить. Она не сказала ни слова, не звала их, не уговаривала. Только положила еду на плоский камень и отошла в сторону, позволяя им самим выбрать — довериться или исчезнуть.
Мальчики снова медлили, но голод был сильнее страха. Они подошли, взяли пищу, поели молча, без благодарностей и вопросов. И в этот момент Серафина поняла: с этого дня они идут вместе.
По вечерам, когда тьма сгущалась, а каждый звук леса казался шорохом приближающейся беды, они собирались у маленького костра, разведённого в яме, чтобы не привлекать внимания.
Дети говорили мало. Больше смотрели, слушали, учились.
Серафина учила их, как находить съедобные корни, как различать следы на земле, как прятаться от патрулей, как выбирать дорогу по звёздам. Она сама училась — быть тихой, терпеливой, быть матерью и сестрой одновременно.
Однажды утром она проснулась от лёгкого прикосновения: младшая девочка положила голову ей на плечо. Не сказав ни слова. И Серафина поняла: теперь она несёт ответственность не только за себя. И через это — всю ту надежду, которая ещё жива на этой земле.
Дни сливались в один длинный, пыльный след, где солнце и тени были единственными часами, а голод становился не врагом, а старым, знакомым спутником, которого не победить, а с которым можно только научиться жить.
Они продвигались медленно, двигаясь вдоль пересохших ручьёв, среди зарослей кустарников, через опустевшие хутора, где лишь ветер гулял по пустым хатам, напоминая шёпотом о тех, кто когда-то смеялся здесь, растил детей, пел песни о богатом урожае.
Иногда встречались другие беженцы: исхудавшие тени людей, больше похожие на привидения, чем на тех, кто жил и строил. Они не здоровались, не спрашивали, куда идёшь, не просили помощи и не предлагали её. Просто проходили мимо, унося с собой свой страх и свою печаль, словно это было всё, что осталось им от мира.
Первую охоту устроили на четвёртый день.
Они нашли заблудившуюся птицу — подстреленную кем-то раньше, но выжившую, слабую.
Мальчики устроили засаду под руководством Серафины, затаившись в кустах с палками и камнями. Когда всё было закончено — короткий бросок, крик, трепыхание крыльев — они стояли над добычей, тяжело дыша, как воины после первой битвы.
Серафина не улыбалась. Она знала: это не победа. Это лишь ещё один день, который они смогли вырвать у смерти.
Ели молча, сидя в кругу, разделяя добычу на равные части, сохраняя строгую справедливость, которую диктует голод: ни больше, ни меньше — только столько, сколько нужно, чтобы дойти до следующего утра. И в этой тишине, среди дыма от костра, в глазах детей впервые за много дней появился не только страх. Там появилось что-то иное — что-то похожее на надежду, тихую и упрямую, ту, которая не требует слов.