Цена металла

Швырёв Александр

Они ушли молча, не прощаясь с деревней, не оборачиваясь.

Позади остались кострища, выжженные дома, знаки новой власти на стенах. Впереди была дорога, которую нужно было пройти. Не ради генерала. Не ради знамени.

Ради того, чтобы хоть что-то осталось живым — внутри. Хотя бы память.

Они ушли от деревни молча, как уходят от могилы без надгробья, неся на себе не груз победы и не горечь поражения, а тяжёлую, вязкую тень понимания, которая впивалась в кожу, вдыхалась лёгкими, оседала на сердцах,

меняя людей медленно, незаметно, но бесповоротно.

Каждый шаг по тропе, каждый вдох в этом дымном, пересохшем воздухе напоминал Жоэлю, что то, за что они шли, за что собирали колонну — умерло ещё до того, как они сделали первый шаг.

Он вспоминал Дюпона.

Вспоминал тот разговор, тёплый вечер в Кингане, когда за столом у Макаса выливались простые слова о переменах, о свободе, о необходимости бороться.

Тогда Дюпон сидел молча, словно подбирая слова между обжигающими глотками пальмового вина, а потом сказал, почти без интонации: "Иногда под новым флагом приходит старый страх. Только страшнее."

Тогда Жоэль не понял, не захотел понять. Он считал, что Дюпон говорит как человек, уставший от борьбы, который утратил веру, который больше не верит ни в силу народа, ни в возможность перемен. Теперь он понимал: Дюпон не потерял веру - он знал цену.

Когда колонна остановилась на ночлег в заброшенном складе, где пахло мокрой солью и ржавым железом, Жоэль сел в тени разваленной стены, упёрся локтями в колени и долго сидел так, глядя в пыль, в трещины на земле, будто пытаясь там найти какой-то другой путь, который они могли бы выбрать. Но все пути теперь вели в одну сторону: если они хотят спасти хоть что-то, они должны найти тех, кто ещё держится за страну, а не за власть.

И он знал: таким человеком был Дюпон.

Ночью, среди мрака и затхлого ветра, они нашли старый телеграфный пункт, заброшенный на отшибе. Кабель был перерезан, приёмник покрыт слоем пыли, клавиши заедали, но сама машина, казалось, ещё дышала остаточным теплом той эпохи, когда связь между людьми ценилась выше, чем скорость сообщения.

Мусса и старший техник из шахты возились с проводами почти до рассвета, втискивая обломки меди обратно в старые гнёзда, обматывая узлы тряпками, чтобы контакт не пропал. Наконец, в глубокой, тяжёлой тишине, раздался первый слабый треск — едва различимый, но живой.

Жоэль подошёл к аппарату, наклонился, вслушиваясь в ритм коротких импульсов. Он не знал азбуки Морзе, но кто-то из шахтёров знал достаточно, чтобы различить сигнал: "Запрашиваем подтверждение. Кто на связи?"

Пальцы Муссы стучали по клавишам осторожно, как по раскалённому металлу:

"Бригада Тангуи. Макаса. Требуем связи со штабом Дюпона."

Пауза показалась вечностью.

Потом — короткий, резкий отклик, как удар колокола в темноте: "Принято. Двигайтесь к Виль-Роше. Штаб ожидает. Полная готовность."

Жоэль закрыл глаза на мгновение. Не от облегчения. Не от радости. От того, что теперь дорога была ясна.

На рассвете колонна снова двинулась.

Теперь

это были не шахтёры, не крестьяне, не слепые последователи лозунгов. Это были люди, которые видели, куда ведёт дорога, и шли по ней всё равно, потому что если не идти, то не останется ничего.

Впереди был Виль-Роше.

Там, где ещё можно было дышать. Там, где, возможно, ещё осталось место для страны, а не для её обугленного призрака.

Они шли долго, слишком долго для людей, которые привыкли к работе, но не к войне. Дорога к Виль-Роше казалась бесконечной полосой пыли, по которой двигались не бойцы, не освободители, а усталые, измученные тени того, кем они были, когда покидали свои шахты и деревни.

Жоэль шёл впереди.

Он не показывал усталости, не останавливался, когда хотелось, не жаловался, когда ноги подкашивались от жары и пыли, потому что знал: за его спиной идут те, кто всё ещё верит, что этот путь имеет смысл. Хотя с каждым шагом вера таяла.

Дым Виль-Роше уже был виден на горизонте, когда они услышали первый выстрел.

Тонкий, хлёсткий звук, который можно было бы принять за лопнувший в жару ствол дерева или за дальний раскат грома. Но за ним последовал второй, третий, и тогда уже никто не сомневался.

Крик часового оборвался на полуслове.

Пули вошли в колонну не волной, не шквалом, а точечно, вырывая людей из строя, как ветер вырывает листья из кроны: один, другой, третий — и всё.

Жоэль успел только поднять руку, чтобы дать сигнал, прежде чем земля под его ногами задрожала от тяжёлого удара миномётного разрыва. Грузовик, шедший вторым, вздрогнул и опрокинулся на бок, разбрасывая людей, ящики, ржавое оружие.

Паника ударила в колонну, как молот. Кто-то бросился в стороны, кто-то нырнул в придорожную канаву, кто-то пытался отстреливаться, стреляя вслепую, без прицела, с криками, в которых больше было отчаяния, чем злости.

Но враг был не там, куда они стреляли. Враг был повсюду.

Жоэль пытался перекричать хаос, его голос срывался, исчезал в шуме стрельбы, в криках раненых, в гуле падающих тел, но он всё равно кричал, размахивая руками, указывая на обочину дороги, на редкие кусты, на любой клочок земли, который мог бы дать хоть какую-то защиту. Он не знал, сколько человек его услышали. Он не знал, кто ещё мог двигаться.

Пули свистели над головой, срывали листья с редких деревьев, впивались в землю, рвали тела тех, кто ещё секунду назад бежал рядом. Грузовики стали ловушками: металл звенел от попаданий, горючее выливалось из пробитых баков, воздух наполнялся запахом крови и солярки.

Из-за холма показались тени. Солдаты в новой форме, с повязками на плечах, с лицами закрытыми шарфами, двигались чётко, методично, как те, кто много раз делал это раньше и не видел в происходящем ничего нового, ничего особенного — просто работу, которую нужно выполнить. Они шли широким фронтом, сжимая кольцо. Не торопились - им некуда было спешить.