Цена металла
Шрифт:
Запах вёл их дальше.
Это был не просто запах смерти — не тот, который когда-то Жоэль знал по шахтным обвалам, где тела находили через сутки-другие. Это было что-то иное, густое, тяжёлое, как мокрая ткань, прилипшая к лицу, от которой нельзя было избавиться ни руками, ни молитвой. Запах вёл их через разрушенные дворы, мимо остатков очагов, по изломанным плитам центральной площади, к обрывку деревни, где дым всё ещё поднимался над землей.
Они подошли туда не строем, не колонной — каждый сам по себе, медленно, с замирающим в груди сердцем.
В чёрном овраге среди ещё тлеющих углей
Жоэль стоял на краю. Он не мог сделать ни шага вперёд, но и отойти тоже не мог. Его рот был сухим. Глаза горели, как в лихорадке. Он чувствовал, как дрожат руки — не от страха, а от бессилия.
Кто-то за его спиной застонал. Кто-то рухнул на колени. Кто-то начал всхлипывать, зажимая рот кулаком.
И над всем этим стояла тишина — тяжёлая, всепоглощающая, безжалостная. Тишина, в которой не было места словам о свободе или справедливости. Только обугленная плоть. Только пепел, хрустящий под сапогами.
Когда они двинулись дальше по улице, среди обугленных стен, среди остатков кострищ и разбитых дверей, они начали замечать то, что сначала, казалось, случайными пятнами на штукатурке, но по мере приближения становилось слишком отчётливым, слишком преднамеренным, чтобы можно было списать это на хаос.
На стенах домов, уцелевших лишь наполовину, были намалёваны символы: расползающиеся цветы с чернеющими лепестками, грубо нарисованные знаки, где среди хаоса линий угадывался видоизменённый, исковерканный Цветок Солнца — не живой, а объятый пламенем. Под этими знаками были надписи — на французском, на английском, на местных наречиях — но все они говорили об одном: "очищено", "предатели убиты", "новая земля".
Стены дышали ненавистью. Они не просто свидетельствовали о бойне — они становились её участниками, немыми, вечными свидетелями того, что даже камень может быть осквернён, если дать человеку право быть судией без закона. В одном из дворов, среди переломанных оконных рам и вывороченных дверных косяков, шахтёр, молодой парень по имени Мусса, споткнулся о что-то в траве. Когда его подняли, когда осветили фонарями разбитое пространство, все увидели — там валялась винтовка. Не местная. Не старая советская или французская модель, которых было полно в стране. Это была современная автоматическая винтовка западного производства, с перебитым прикладом и нацарапанными на цевье буквами: "L.R." — инициалы, которые мало что говорили простым людям, но для Жоэля стали знаком, который связывал увиденное с теми слухами, что ходили среди старших шахтёров: о белых наёмниках, которые приходили не освобождать, а резать.
Рядом в пыли лежал жетон. Металлический, тяжёлый. На нём было выбито номерное обозначение и слово "Contractor". Ни имени. Ни флага. Только анонимная смерть, отлитая в металл. И ещё — папка. Пожёванная, измятая, с потёками крови на уголках. Внутри — обрывки документов: схемы деревень, списки
Жоэль держал папку в руках, чувствуя, как под кожей стучит тяжёлое, медленное осознание:
они пришли сюда не освобождать, не строить новый мир, не спасать. Они пришли охотиться. И среди охотников никто не был человеком.
Тишина больше не держала колонну вместе.
Люди, стоявшие плечом к плечу в шахтах, спускавшиеся в забои, где пахло смертью, которые знали, как спасать друга из-под обвала, которые не один год делили хлеб и воду, начали ломаться под грузом увиденного, под тяжестью, к которой никто не был готов, потому что никакая работа, никакой голод, никакая усталость не могут подготовить человека к тому, чтобы видеть детей, нанизанных на колья, женщин, разорванных на части, стариков, развешанных на стенах.
Первым закричал самый молодой, парень с лицом ещё без шрамов, с руками, не утратившими мягкости. Его крик был не словом, не осмысленным возгласом — просто голый, истерический вопль, сорвавшийся изнутри, как рвётся трос, натянутый слишком сильно. Другие не закричали, но начали отходить назад, шатаясь, прикрывая лица руками, кто-то упал на колени и бил кулаками по земле, кто-то сорвал с шеи крестик и бросил в пыль.
Один из старших, Тома, сорвался к кострищу, начал руками разбрасывать угли, выкапывать обгоревшие останки, как будто пытаясь найти живого среди мёртвых, пока его не оттащили, пока он сам не упал, захлебнувшись криком.
Жоэль стоял в центре этого крутящегося вихря боли, окружённый чужими стонами, чужими слезами, чужим ужасом, который становился и его ужасом тоже. Он чувствовал, как его собственная грудь вздымается в тщетной попытке удержать внутри то, что рвалось наружу: не страх, не ярость, не отвращение — пустоту, которая медленно заполняла всё внутри. Он понимал: ещё немного — и они рассыплются, как рассыпается стена, в которой одна трещина порождает тысячу. Понимал: если сейчас не сделать что-то, любое движение, любой знак, эта колонна превратится в стаю загнанных животных, которые будут бежать неважно куда, лишь бы подальше от этого ада.
Но он стоял. Потому что если рухнет он — рухнет всё. Жоэль медленно поднял руку.
Не для команды. Не для приказа. Просто поднял её высоко, над головами, на фоне закатного неба, которое теперь было не красным, не золотым, а серым, как прах на углях.
И люди остановились. Те, кто ещё бил кулаками в землю, те, кто закрывал уши, те, кто беззвучно рыдал, скрючившись у стен, — все замерли, словно сама тишина потянула их за горло. Он опустил руку, медленно, как старейшина опускает палку при вынесении приговора.
— Здесь, — сказал он негромко, но каждый услышал, потому что в этом голосе не было силы, не было команды, было только признание. — Здесь кончаются слова. Здесь начинаются дела.
Он стоял посреди опустошённой деревни, посреди праха, посреди безымянных мертвецов, и понимал: они уже никогда не вернутся теми, кто шёл сюда. Они шли, веря в перемены, в справедливость, в новый рассвет. Теперь они знали цену этому рассвету. Теперь каждый шаг вперёд будет шагом через трупы или шагом в пустоту.