Цена металла
Шрифт:
Он слышал, как кто-то у костра вполголоса говорил о генерале — о победе, о справедливости, о новой жизни, в которой будет место и для шахтёра, и для крестьянина, и для солдата без имени.
И не спорил. Он верил — или хотел верить. Но где-то глубоко в нём жила тень сомнения: что перемены, начатые с оружием в руках, редко ведут туда, куда мечтают те, кто первым поднял знамя.
Жоэль поднял голову, посмотрел на огонь, на людей, на дорогу, теряющуюся во тьме, и подумал: "Мы ещё не знаем, за что именно мы идём. Но мы знаем, за что мы не хотим больше жить. И этого пока достаточно."
Ночь
Спускались медленно, потому что дорога была не столько тропой, сколько шрамом на теле холма, усеянным мелкими камнями, обломками ветвей и тонкой пылью, которая въедалась в сапоги и казалась частью этого высохшего мира. Чем ближе они подходили к деревне, тем тише становилась их колонна, и это молчание не было приказом — оно возникало само, как будто сама земля требовала тишины перед тем, что предстояло увидеть.
Когда вошли на первую улицу, всё стало ещё яснее.
Деревня была не разрушена — нет, её никто не крушил в ярости, не взрывал и не палил беспорядочно. Она была выжжена методично, размеренно, как жгут сухой травы перед расчисткой нового поля. Дома стояли без крыш, обгоревшие стены тянулись к небу, словно пытались ещё раз дотянуться до того, что ушло навсегда. Двери были сбиты, окна — пустыми глазницами, полные золы и треснувших горшков.
Пахло не дымом — пахло старой, давно затвердевшей гарью, в которой угадывался остов человеческого жилища: остатки тростниковых циновок, обугленные игрушки, скрученные в комки куски одежды. Не было ни тел, ни крови. Но отсутствие жизни было кричащим громче любых выстрелов. Это была тишина после потопа, когда волна ушла, и осталось только вымытое, мёртвое дно.
Жоэль шагал первым, чувствуя под подошвами не землю — прах. Он видел пустые дворы, костяки курятников, выбитые колодцы. Видел дерево у центра деревни, на котором когда-то, наверное, дети вешали амулеты или пели песни в тени от жары. Теперь на этом дереве ничего не было. Только обгоревшие клочья, свисающие вниз, словно тени тех, кто не успел уйти.
Он остановился на площади — или на том, что от неё осталось.
Позади него затихли голоса. Шахтёры и крестьяне стояли в молчании, в котором не было ни гнева, ни скорби — только ужас перед тем, как легко жизнь может исчезнуть, оставив после себя только пепел. Жоэль поднял руку, медленно, будто жестом хотел поймать последний ветер этой улицы.
— Мы должны знать, что случилось, — сказал он негромко. Слова прозвучали в этом мёртвом воздухе так, словно тот сопротивлялся. Никто не возразил, не спросил «зачем». Потому что все знали: если не хочешь стать следующим, кто исчезнет без следа, значит должен сначала увидеть, куда приводит дорога чужих обещаний.
Когда они вошли глубже в деревню, воздух стал густым и вязким, как прокисшее молоко, и каждый шаг давался с трудом, не из-за усталости, а потому что земля под ногами казалась неправильной, слишком мягкой там, где должна быть твёрдой, слишком рыхлой там, где не должно быть свежей глины.
Первое,
Мальчик лет шести, лежащий на спине у заброшенного костра, с раздавленным черепом, впавшими глазами, в рубашке, которая когда-то, может быть, была голубой. Теперь ткань стала бурой, затвердевшей от крови и пыли. Рядом валялся сломанный сандалий.
Никто не закричал. Крик был бы освобождением, но здесь его не было. Было только замершее, тяжёлое молчание.
Жоэль стоял над телом, медленно осознавая, что это не случайность, не трагедия, не рок.
Это было сделано человеческими руками. И эти руки не знали ни страха, ни жалости.
Дальше шли тела.
Мужчины, перебитые так, что трудно было понять, чем именно: мачете, прикладами, сапогами. Женщины — с изломанными руками, вывернутыми суставами, разорванными животами. Старики, у которых остались только глаза, широко открытые, бессмысленные в своей последней попытке увидеть.
Никакого порядка в этой смерти не было. Не было аккуратности расстрела или методичности казни. Это была бойня, сделанная людьми, которые наслаждались собственной безнаказанностью.
Кто-то из молодых попытался отвернуться, кто-то закрыл лицо ладонями, кто-то остался стоять, сцепив зубы так крепко, что на скулах заходили желваки.
Жоэль медленно прошёл вперёд.
Его шаги были неуверенными, но он шёл, потому что знал: если сейчас остановится — остановится не только он, остановится всё, что держало эту колонну вместе.
Они шли через улицы, где ещё вчера, возможно, кипела жизнь: над кострами варилась похлёбка, дети играли в пыльных двориках, женщины сносили на рынок корзины с кукурузой и бананами, старики сидели в тени и рассказывали истории, которые никто больше не услышит.
Теперь здесь не было ни огня, ни смеха, ни слов.
Центральная площадь была завалена телами. Некоторые были сложены в кучи, как трофеи; другие оставлены так, как упали — лицом в грязь, с раскинутыми руками, с полураскрытыми ртами, в которых застыли последние безмолвные молитвы. Между ними валялись обрывки одежды, переломанные мотыги, разбитые кувшины.
У стены старого общественного дома они увидели женщин. Тела, раздетые донага, истерзанные так, что трудно было понять, где начиналась рана, а где заканчивалась плоть. Некоторые из них были привязаны к столбам, руки вывернуты неестественным углом, головы вдавлены в грудь. Женщины разных возрастов — от совсем юных до седых — все равны теперь в своём унижении и своей смерти.
Среди мусора у стены кто-то заметил детскую руку. Жоэль подошёл ближе. Там был младенец, поднятый на вилах. Маленькое тело всё ещё было завернуто в остатки одеяльца. Кровь стекала по древку, запеклась, образовав чёрные корки. Глаза были открыты. Смотрели в небо. Пусто.
Жоэль опустился на колени. Не потому, что хотел молиться, а потому что ноги больше не держали. Всё внутри него кричало, требуя объяснения, причины, смысла, но он знал, что здесь, на этой земле, больше нет языка, способного объяснить, как человек доходит до такого. Только молчание и пустое, выжженное небо над головой.