Цена металла
Шрифт:
Когда последние из уцелевших были проведены к укрытиям — в тени между стенами, где их ждали котлы с тёплой водой и тряпки, разложенные на земляных полах, — лагерь на мгновение замер. Дюпон, всё это время стоявший чуть в стороне, подошёл к Гатти, когда толпа начала рассеиваться. Они смотрели друг на друга долго. Без слов, без нужды что-либо объяснять.
Два человека, разделённых войной, снова стояли на одной земле, и в этой земле, в её пепле, грязи и крови, была их общая правда.
— Я не думал, что дойду, — сказал Гатти наконец, голосом глухим и изломанным.
— Ты дошёл, —
И оба знали: в этом простом обмене фраз была заключена вся суть того, что они теперь защищали.
Серафина подошла чуть позже, подала Гатти кружку воды, и когда он сделал глоток, с дрожащими пальцами, с закрытыми глазами, она осторожно положила ладонь ему на плечо — как дочь, как сестра, как голос тех, кто больше не мог говорить. Мари стояла рядом, в её руках уже не было платков — только молитвенно сцепленные пальцы и тихая, нерушимая гордость за то, что даже в этом аду её дом снова стал пристанищем. Коумба смотрел на всё это в тишине, словно вглядываясь сквозь сам момент, через него, в то будущее, которое ещё не пришло, но уже дышало где-то впереди.
Когда над лагерем закат стал медленно гаснуть, окрашивая небо в тяжёлый, винный цвет, над Кинганой воцарилось спокойствие, которое приходит не с победой и не с миром, а с присутствием тех, кто выжил и был готов жить.
Антонио Гатти родился в конце двадцатых годов прошлого века в регионе Венето — там, где холмы невысокие, но суровые, где виноградники по весне цветут пахуче, но коротко, а бедность — не как унижение, а как условие бытия, впитывается с первым куском хлеба.
Его отец, плотник, работал с рассвета до темноты, а мать — молчаливая женщина с глазами, всегда устремлёнными в пол — мыла чужие полы, шила и молилась. В их доме не было ни книг, ни ковров, ни даже календаря, который не отставал бы на месяц. Но было что-то, что держало их на ногах — простая вера в то, что Господь посылает не то, чего ты хочешь, а то, что выдержишь.
Антонио рос худым, молчаливым, с глазами не по возрасту глубокими, и слишком рано понял, что слабым быть нельзя. В те годы по улицам их городка маршировали люди в чёрных рубашках, в школах звучали гимны не Христу, а нации, а дети, которым не хватало ботинок, с гордостью поднимали руку в приветствии дуче.
Он, как и все, пошёл в фашистскую молодёжную организацию. На него надели форму, выдали портрет Муссолини, учили кричать лозунги и слушаться без размышлений. Для бедного мальчишки это было лестницей вверх: еда, порядок, смысл. Он выполнял приказы, маршировал, верил.
Но вера — вещь сложная.
Перелом пришёл внезапно — он не говорил об этом даже спустя десятилетия. Только однажды, много лет спустя, в разговоре с Дюпоном, он выронил фразу: «Я видел, как они сожгли дом старого аптекаря. Того, что давал мне мёд, когда у меня кашель был. Сожгли вместе с дочерью. Потому что они были "неправильные итальянцы". И я стоял в строю. Я... стоял.»
С того дня он начал молчать. Молчать на собраниях, на улицах, в школе. Его начали называть "тупым", "безвольным", "ослушником". Но он молился. Долго, по-настоящему. В церкви, где пахло воском и
Когда умер отец, он не пошёл в мастерскую. Он пошёл в семинарию. Не потому, что хотел быть священником. А потому, что хотел — забыть. Но священство оказалось не бегством, а возвращением. Он не стал догматиком. Он не проповедовал страх. Он учился — философии, латыни, Писанию. И каждую ночь он молился за то, чтобы Господь дал ему шанс искупить то, что нельзя было искупить словами.
Ему было чуть за тридцать, когда он добровольно попросился в Африку. Там, где никто не просил его о проповедях. Где умирали от дизентерии, холеры, ран и забвения. И Ватикан, зная, что такие, как он, не спорят, а действуют, отправил его. Во Флёр-дю-Солей.
Флёр-дю-Солей встретил его не жарой, не зноем, не даже бедностью — её он уже знал, она была старой знакомой. Встретил — тишиной. Густой, вязкой, как болотная вода, тишиной, в которой звуки становились эхом, а глаза — главными свидетелями боли.
Он поселился в миссии, построенной французами — кривое здание с треснувшей колокольней, где крыша протекала, а стены хранили запах плесени, ладана и усталости. Начал с простого: привёз мыло, перевязочный материал, книги. Учил детей читать, не учил их быть католиками — это приходило позже, если вообще приходило. Когда ребёнок впервые в жизни произносил своё имя, написанное им же на куске углём исписанного картона — в этом был Христос, без всякой теологии.
Он строил школу. Потом медицинский пункт. Потом — колодец. Работал руками, не щадя спину, не избегая солнца. Местные сперва смотрели с недоверием — белый, но не надменный, католик, но не властный, священник, но без рясы, в потной хлопковой рубашке. Потом — стали звать «баба-тата» — отец-друг.
Он выучил язык — не из книг, из рыночного гула, из детских разговоров, из молитв бабушек, бормочущих свои просьбы под деревьями. Он говорил на санго с акцентом, но с уважением. И его приняли.
Именно тогда, в один из редких отпусков в Рим, когда он приехал с отчётами и синяками на пальцах от проклятого колодезного рычага, к нему подошёл человек в сером костюме.
Тот человек не представлялся. Только сказал: «Вы знаете людей. Вы знаете язык. Вы видите больше, чем остальные. Вы можете быть полезны. Мы не просим зла. Мы просим информации. Вы необходимы ЦРУ.»
Он не ответил сразу. Но подумал. И вернувшись в Африку, начал писать письма. Письма, в которых не было предательства — только факты: кто и где ворует медикаменты, какие деревни исчезли за ночь, куда уходят грузовики с "гуманитарной помощью", почему в окрестностях Кинганы дети перестали улыбаться.
Он знал, что это не чисто. Знал, что это — игра. Знал, что у каждого из его "читателей" своя правда. Но он верил, что правда — не цель, а процесс. Если он мог сохранить одну школу, одну медсестру, одну каплю чистой воды — он продолжал писать. И лишь по ночам, когда сидел один, когда пламя лампы бросало дрожащие тени на страницы Евангелия, он задавал себе только один вопрос: «Не продал ли я душу ради спасения тел?» И, открывая на случайной странице, он читал: "В ком не окажется любви — тот уже осуждён."