Цена металла
Шрифт:
Марш не был торжественным. Не было флагов, не звучала музыка, не раздавались победные возгласы. Даже шаги бойцов казались тише, чем обычно, будто земля сама поглощала звук, зная, что впереди — не битва, а развязка. Колонны шли разрозненно, но слаженно.
Старики с повязками на плечах везли телеги с боеприпасами, юноши держали винтовки так, как держат за руки младших братьев. Среди бойцов шли женщины — не в тылу, не в санитарных зонах, а рядом, в строю, с рюкзаками за плечами и руками, покрытыми шрамами от предыдущих боёв.
Грузовики
А впереди уже виднелось Мон-Дьё. Сначала — контуры, потом — шпили, резкие, угловатые силуэты бетонных баррикад. И над всем этим — дым, вечно висящий дым, в котором терялись очертания того, что когда-то называли городом.
Мон-Дьё вырос из горизонта не как город, а как предостережение. Стены, возвышающиеся над предместьями, были не из камня, а из обломков: из машин, перевёрнутых и сваренных друг с другом; из железных контейнеров; из мешков с песком, давно промокших и просевших, но по-прежнему стоящих в линию. Город не был живым. Он не дышал. Он только наблюдал. Из окон, заколоченных стальными щитами, из амбразур, вырезанных в стенах административных зданий, из верхних этажей, где, может быть, ещё оставались те, кто когда-то знал слово «служба».
Дюпон остановил колонну за два километра до внешнего периметра. Он знал, что дальше идти без подготовки — значит бросить на ветер всё, что они выстраивали.
Штаб расположился под укрытием старой насосной станции, где когда-то качали воду в южные кварталы Мон-Дьё, а теперь пыль и жухлая трава забили всё, кроме подземных труб, в которых эхом отзывались голоса людей, вновь планирующих войну. Карта, расстеленная прямо на бетонном полу, была исписана линиями, которые никто не объяснял голосом — все знали их наизусть. Каждая черта означала не направление, а долю вероятности выжить; каждый значок — не позицию врага, а возможное место последней передышки.
Дюпон стоял на колене, с рукой, опирающейся на край, и молча водил пальцем от одного маркера к другому. Рядом — Грегуар, в полной выкладке, с лицом, в котором не осталось ни капли беспокойства, но и не было облегчения.Жоэль молчал, но смотрел пристально. Он не понимал всей тактики, но чувствовал — глубоко, на том уровне, где язык сердца переводит дыхание толпы. Он знал, как люди будут реагировать, когда впервые увидят улицы столицы. Он знал, кого удержать, кого подвести за плечо, кому просто кивнуть.
Когда солнце начало садиться, вырастая за спиной столицы, как последний алый занавес перед актом, Дюпон поднялся, подошёл к бойцам и стоя перед ними — такими разными, с разными акцентами, лицами, возрастами — сказал спокойно:
— Завтра мы не возьмём город. Завтра мы войдём в историю этой земли. Не по приказу. По праву.
И всё, что за этим последовало — была тишина. Согласие, которое не кричит.
Ночь
— Боишься?
— Да, — не стал врать тот.
— И правильно, — кивнул Жоэль. — Я тоже боюсь. Только те, кто боится, умеют не терять голову.
— А вы… Вы, когда поняли, что это война настоящая?
Жоэль улыбнулся без веселья, глядя в угасающий огонь.
— Когда впервые увидел деревню без собак. Понимаешь? Даже псы ушли. Значит, человек — последний.
В штабе Дюпон сидел с Грегуаром напротив друг друга, разделённые картой, на которой больше не оставалось чистого места. Грегуар наливал кофе из металлической фляги, стуча крышкой по стенке — звук был глухим.
— Как думаешь, сколько выйдут против нас?
— Не знаю, — ответил Дюпон. — Может, тысяча. Может, десять. А может — ни одного.
Грегуар фыркнул.
— Думаешь, сбежали?
— Думаю, боятся. Но это не главное.
Он посмотрел в окно.
— Главное — чтобы мы не испугались.
Серафина, вернувшись в медицинский сектор, уложила последних детей в укрытии, подкинула углей в очаг и села на пороге, устало положив ладонь на колено. Ей казалось, что дыхание города слышно отсюда — не рёв, не механика, а что-то подземное, глухое, как нерв в зубе, который не вырвать. К ней подошла женщина — одна из тех, кого она лечила ещё в Кингане.
— Скажи, мэм… А если они нас убьют?
Серафина повернулась медленно, и в её голосе не было колебания:
— Значит, хотя бы умрём рядом. С теми, кто стал нам семьёй.
На рассвете, когда первые бледные лучи начали прорезать небо над Мон-Дьё, лагерь поднялся. Никто не говорил, люди собирались молча: затягивали ремни, проверяли оружие, пили остатки воды, каждый знал, что впереди и уже сделал выбор.
Дюпон шёл первым. За ним шли не солдаты, не армия - народ.
ГЛАВА 13
Мон-Дьё встречал наступление рассветом — тёплым, слепым, будто город сам не хотел видеть, что на него идёт. На южной окраине, в районе Ля-Ферьер, воздух был насыщен гарью и копотью ещё с ночи: здесь жгли старые шины, здесь горели мусорные контейнеры и здесь, ещё до первых выстрелов, в воздухе пахло кровью.
Колонна Дюпона остановилась на расстоянии пятисот метров от южной заставы. Не потому, что это была граница города. Потому что там — начиналась другая страна. Мон-Дьё под контролем генерала был не просто укреплён — он был превращён в ловушку: каждая улица, каждый переулок, каждый обгоревший балкон, с которого свисали чёрные флаги с пылающим символом Цветка Солнца, был как порез — не глубокий, но заражённый.