Чабан с Хан-Тенгри
Шрифт:
— Молодец, джигит! Организм у тебя хороший, и характер тоже, — весело говорил Семенов, осматривая рану, — поглядите, Ирина Сергеевна.
Та тоже осталась довольна.
Намочив кусочек марли в спирте, она осторожно вытерла кожу вокруг раны, наложила мазь и забинтовала вновь.
Вошедший в эту минуту Чернов, хлопнув руками по бедрам, сокрушенно сказал:
— Опять не успел посмотреть… Ну как дела, товарищи врачи?
— Очень хорошо, товарищ капитан! Если не произойдет чего-нибудь непредвиденного, то очень скоро прогоним Медерова домой, —
— Можете меня уже сегодня прогнать! Я совсем здоров. Иван Петрович, если не верите, пусть опять разбинтуют и посмотрите сами! — сказал Темирболот, заискивающе глядя на Чернова.
— Оставь такие мысли, джигит. — Ирина Сергеевна уложила Темирболота в постель, поправила одеяло. — Раньше, чем нужно, не отпустим.
— Слышал, Темирболот? Больными я не командую, командуют врачи. Отменять их указания не имею права. Потерпи еще немного. Теперь Айкан получила мое письмо…
— Мать думает, что я еще в Пржевальске? — перебил капитана Темирболот.
— Да. Ее предупредили, что завтра ты вернешься на заставу. И она будет завтра здесь.
Темирболот сел, свесив ноги с кровати.
— Завтра будет здесь? — удивился он.
— Да, завтра, — подтвердил Чернов.
— Джигит, ведь нельзя тебе вскакивать! — Ирина Сергеевна вновь уложила Темирболота и, неодобрительно поглядев на мужа, спросила: — Означает ли это, что вы завтра хотите отпустить Темирболота домой?
— Нет, не совсем так, Ирина, — ответил Чернов, — просто я уже устал скрывать от Айкан, что Темирболот ранен. Но мы это раньше делали по необходимости — если бы она, Айкан, узнала о его ранении, она бы все дни сидела здесь у порога, заливаясь слезами. А сейчас дело другое. Чего теперь бояться, когда опасность миновала благодаря вмешательству такого хирурга, как вы, Василий Васильевич. Думаю, что больше мы не имеем права обманывать материнское сердце, — он, ища подтверждения своим словам, вопросительно посмотрел на Семенова, который стоял в углу комнаты, сложив руки на груди.
— Я видел Айкан Медерову всего два раза, — сказал врач, — но мне кажется, да и Аманов так считает, что она очень беспокойный, нервный человек…
— Вы правильно определили характер моей матери, — перебил Семенова Темирболот.
— Поэтому я и думал, — продолжал Семенов, — вылечить окончательно нашего героя и потом только отправить домой. Я не могу быть равнодушным, когда в моем присутствии плачут, — сначала сержусь, а потом сам могу прослезиться. Это качество не очень подходит врачу!
— Действительно, — сказал Чернов, улыбаясь, — если врач начнет убиваться вместе с родственниками каждого больного, дело на лад не пойдет. Прошу вас простить меня, Василий Васильевич, что я пригласил сюда Айкан, не посоветовавшись с вами. Ну, а что теперь будем делать? Если нельзя показывать Темирболота матери, то я что-нибудь опять придумаю, — попрощавшись, Чернов вышел.
— Я сегодня убедился, что всякая опасность миновала, — заметил Семенов, — но, когда приедет Айкан, я при этом присутствовать
— Хорошо, Василий Васильевич… А теперь я тоже пойду. Ты, джигит, лежи и спи спокойно.
— Подождите еще минуточку, — попросил Темирболот. — Разрешите мне завтра одеться и встретиться с матерью во дворе. Я бы не хотел показываться ей в таком виде…
Ирина Сергеевна понимающе кивнула головой, пожала руку Семенову и, уходя, похлопала Темирболота по плечу.
— Почему ты решил, что лучше встретить мать, во дворе? — спросил врач, не поворачивая головы. — А что случится, если она увидит тебя здесь?
— Боюсь, она будет очень плакать. И сразу узнает, что меня ранил Урбай, — Темирболот улыбнулся. — Мать же… Она меня очень любит…
Темирболот всю ночь не спал. Он думал о матери, о неизвестном человеке, который скоро должен появиться в этих краях, о Семенове и о многом другом…
— Как чувствуешь себя сегодня? — спросил Семенов утром.
— Хорошо, Василий Васильевич!
— Почему у тебя под глазами синяки? Плохо спал?
— Да, спал неважно.
— Беспокоила рана?
— Нет.
— Не скрывай, рассказывай, что с тобой?
— Правда, Василий Васильевич. Ничего у меня не болит. Думал о матери, о делах… И о вас, — добавил Темирболот смущенно.
— Обо мне? И поэтому не спал? Ну что ты еще выдумаешь? Посмотрим, что там у тебя сегодня…
Семенов быстро освободил спину Темирболота от бинтов.
— Здесь больно? — спросил он, нажимая на кожу около раны.
— Нет, нисколько…
— Всегда говоришь только одно «нет», — добродушно заметил Семенов, протирая кожу джигита спиртом и накладывая мазь на рану, — если больно, то не скрывай.
Когда перевязка была окончена, Темирболот, снова укладываясь в кровать, сказал:
— Василий Васильевич! Я никогда не забуду вашей заботы. Если у меня не будет случая отплатить вам тем же, во всяком случае, буду стараться быть таким же добрым, как вы.
Семенов ответил не сразу. Он встал и подошел к окну. Небо было чистое, и солнце светило ярко. Вдали сверкала белоснежная вершина Хан-Тенгри.
Он постоял у окна, потом вернулся к Темирболоту и, поправив одеяло, присел на край кровати.
— У нас большая разница в годах, но в судьбе много общего, — заговорил он. — Я тоже остался без отца еще совсем маленьким. Отец мой по характеру был огонь. И в нашем селе озверелые кулаки затушили в 1931 году этот огонь. И моя мама, как твоя, не выходила замуж, вырастила меня и выучила. А тут уж жизнь моя пошла иначе, чем у тебя. Только я начал становиться на собственные ноги, началась война. У меня было воспаление легких, когда фашисты ворвались в наше село. Всех людей, способных работать, они угоняли в Германию. Бандиты ворвались в наш дом. Я был болен, и они меня оставили в покое, решили забрать маму. А мать боялась бросить меня одного больного. Один из фашистов решил меня пристрелить, но мать загородила меня телом.