Чалдоны
Шрифт:
В зимовье вернулись в сумерках.
Устраиваясь на ночлег, дядя Петя возбужденно говорил:
— Завтра наберемся, и домой потопаем. Через денек, пока ягоду не выхватили городские, снова придуем. А?
— Дождь, — говорю, — будет.
— Насмешил, бухта-барахта! Смотри, небушко-то звенит!
— Будет, — настаивал я. — Желна вон как протяжно на закате кричала.
И точно, пока мы растопили печку, пока поужинали — заморосило. Дядя Петя заманил Ветку в зимовье:
— Измокнет под дождем. — Закрыл дверь на крючок, поперек двери привязал
Дождь то затихнет, то застучит снова по крыше — шуршит по ветвям невидимых сосен, отчего кажется, что это дышит за стеной кто-то огромный и страшный. Сквозь сон я слышал, как в ночи ухал филин, тявкала лисица, скрипело дерево.
Разбудил нас злобный лай Ветки. Она неистово царапала дверь когтями и рвалась наружу.
— Уйми окаянную! — грозно прошептал дядя Петя. — Слышь, вроде поросенок хрюкнул?!
— Откуда здесь поросенку быть? Медведь, наверно, пришел. Давай собаку выпустим! — зашептал и я.
— Ты что, с ума спятил? Ворвется, сожрет нас вместе с собакой.
Схватил ружье.
Фыркая и принюхиваясь, медведь обошел вокруг зимовья и опять остановился у двери — поцарапал ее лапой, рявкнул.
Не успели мы опомниться, как юркая Ветка змеей проскользнула в небольшое окно, которое мы с вечера заткнули травой. Меня обуял страх, дядя Петя тоже брякал зубами.
— Господи, пронеси. Господи, пронеси. Век на Тебя молиться буду, — крестился он в темноте.
У зимовья стояли рев и визготня. К еще большему нашему ужасу, Ветка посадила медведя к стене зимовья и не давала ему ходу.
Дядя Петя не выдержал и выстрелил в потолок. Медведь сорвался с места и с ревом потопал к болоту. Где-то за болотом Ветка посадила его еще раз. Вскоре и рев, и лай затихли в глубине тайги.
— Ну, молодец! Ну, молодец! — хвалил дядя Петя Ветку — Придем домой, я ей, красавице, целый килограмм шоколадных конфет в сельпо куплю. Вот одно худо: завтра в ручье штаны полоскать придется. А ты? — и рассмеялся нервным мелким смехом.
Я промолчал.
К утру дождь прекратился. Небо прояснилось. Уже было совсем светло, а мы сидели в зимовье и ждали Ветку. Дядя Петя даже высказал предположение, что ее задрал медведь, а сам затаился за углом зимовья и караулит нас.
— Поторопился я с конфетами, поторопился, — горевал он, держа ружье наизготовку.
Собачонка прибежала на восходе солнца. Заглянула в окно: как вы, дескать, — живы тут? И с укором посмотрела на своих друзей.
За завтраком дядя Петя намазал ей на кусок хлеба толстый слой масла:
— Ешь, красота. Ешь, защитница наша, — вытер тыльной стороной ладони выступившие на глазах слезы благодарности. — А ягодку все одно собирать будем. Постараемся, оставим городских с носом. Ух ты, моя дорогулечка… — Нежно расцеловал Ветку.
К ягоднику шли осторожно. При каждом шорохе останавливались и замирали. Но собачонка вела себя спокойно, и мы доверились ей.
Только принялись собирать чернику, Ветка азартно залаяла
— Пойдем, посмотрим, — предложил дядя Петя, снимая с плеча ружье. — Вроде весело лает, не на зверя.
Ступая на цыпочках по мокрому ягоднику, мы стали подкрадываться на лай. Не успел я и увидеть, кого облаивает Ветка, как дядя Петя выстрелил и бросился вперед. Оказалось, он убил журавленка. Второй журавленок, прижавшись к сосне, шипел и отбивался от наседавшей Ветки длинным клювом. Дядя Петя мигом содрал с себя пиджак, накрыл им птицу, достал из кармана веревочку и связал жертве ноги.
— Ну, голубчик, теперя не уйдешь. — Отогнал пинком Ветку: — Цыть!
Над нами, чуть не задевая крыльями верхушки деревьев, с воплем металась пара журавлей. Дядя Петя вскинул ружье.
— Не надо! Не надо! — закричал я. Но он уже выстрелил.
Одна из птиц вздрогнула, зависла на мгновение неподвижно в небе и, теряя высоту, потянула на болото; другая со стоном спланировала к раненой.
Чернику я больше не собирал. Сидел под деревом и гладил Ветку.
Собираясь домой, дядя Петя приладил убитого журавленка поверх горбовика, а живого взял под мышку.
До самого дома он шел и молчал. И только около своей избы остановился и огорченно произнес:
— К чему убил, сам не знаю. Дурак, да еще какой! Черт меня попутал по эту ягоду… На! — сунул мне живую птицу в руки. — Встанет на крыло и улетит на свободу. — Мотнул головой на убитого журавленка: — А этого ощипаю, да борову сварю. — Сутулясь, шагнул в калитку.
Дома я рассказал о случившемся. Бабушка Борчиха, любившая ходить к нам в гости, бранилась:
— Ой убивец! Ой убивец! Разве можно божью тварь стрелять? Грех на душу взял, не будет ему покоя на том свете, а на этом несчастья изведут. Помяните-от мои слова…
— Назад отнеси птицу! — сердито сказала моя мать, встретившись утром с соседом у колодца.
— Куда теперя? Погибнет…
После этого случая дружбе нашей пришел конец. Я старался всячески избегать соседа. Да и он не особенно напрашивался в компанию. Правда, при встрече с ним я здоровался, но никогда не снимал шапку, как перед другими взрослыми.
Журавленок к домашним привык быстро. Уже не клевался, не закатывал от злости глаза, когда его гладили, а только довольно попискивал и посвистывал, переступая с ноги на ногу. Съедал он зараз сельповскую буханку хлеба, размоченную в молоке. С младшим братом мы ставили корчагу в озере, ловили журавленку гольянов и копали в огороде дождевых червей.
Как и у всех деревенских мальчишек, у меня была обязанность гонять по утрам корову на выгон.
Подоит мать рано утром корову и будит меня:
— Вставай, Толяшка, вставай! Люди своих уже прогнали.
Гоню я корову, а журавленок рядом со мной идет, попискивает. В руках у меня всегда была палка — отбиваться от деревенских собак. Они так и старались подкараулить где-нибудь журавленка. Но скоро поняли, что трогать его запрещается, и оставили в покое. А Ветка в нем души не чаяла.