Чалдоны
Шрифт:
Из всей «Камчатки» ловили только двое — Василий Проничев да Петр Перебоев.
Рыбаки с завистью глазели, как они бойко форсили от лунки к лунке на широких лыжах, грубо сработанных из сосновых досок, то там, то сям выхватывая из прозрачных хлябей Байкала серебристых молний.
Передвигаться по весеннему льду без лыж было опасно, он прогибался и шипел, как бы предупреждая: больше одного у лунки не собираться. Ближе к обеду лед стал еще чернее, прогибался и шипел еще пуще. Солнце палило нещадно.
Рыбаки нехотя выбирались от греха подальше на сушу и под
Зато эти двое чуть ли не вальсировали на своих деревянных погремушках. Ах, как они красовались друг перед дружкой! Между ними, дико сверкая зелеными шарами, так и сновала когтистая черная кошка.
— Опа! — намеренно громко басил Перебоев, ловко выбрасывая на игольчатый лед омуля.
— Опа! — мстительно пищал в ответ Проничев, хвастая точно такой же рыбиной.
Обида прожигала меня от макушки до пят. Друзья… С лыжами нагрели — могли же перед отъездом на Байкал подсказать, пару досок не нашел бы, что ли? Омуля ловят, а на какую «муху» — молчок. Перепробовал «вприглядку» все свои козырные — омуль от них шарахался.
Плюнул я в сердцах и поплелся на табор кухарничать. Ближе к берегу, на мелководье, лед был прочным, хоть пляши. Глянул в старую лунку: батюшки-светы, окуня кишмя кишит! Вот где после обеда душеньку отведу…
За едой взял друзей в шоры:
— Подобрали к омулю ключик и куражитесь. Разве я когда таился? Вспомните…
Перебоев с издевкой ухмыльнулся:
— Кто за язык тянул? Держал бы свои секреты при себе.
— Тебя каленым железом не пытали. По доброй воле информашками снабжал, — нахально поддакнул Проничев.
Конечно, без омуля не останусь, ловим в один котел и делим поровну. Так уж заведено у нас, коренных сибиряков. Дело в другом — в процессе. Съездить на Байкал и не услышать удара благородной рыбы о снасть?!
— Хватит, умники, гадиться, из рваной лески кружева плести. Уха стынет. — Я сердито поставил на середину походного застолья кастрюлю с дымящимся варевом. — Будет и на нашей улице праздник.
Страсти разгорелись из-за крупного омуля. Я с умыслом положил его в свою чашку. Что, зря в такую даль ехал?
— Ну и омулище! Не ты ли, Вася, такого красавца доспел?
Проничев по-орлиному зыркнул на торопливо хлебавшего уху Перебоева и сладко пропел:
— С полводы взял. Думал, поводок оборвет.
— Чего?! — поперхнулся Перебоев. — Мой трофей! Еще губу ему порвал, когда с «мухи» стряхивал. — Он бросил ложку на расстеленную газету, потянулся к моей чашке показывать рваную губу.
Я проворно отпрянул.
— Брось, друг ситцевый, экспертизу наводить. У вареных они все рваные.
Черная кошка, распушив хвост, замельтешила между соперниками.
— Тебе, Петя, в жизни такого кита не выфартить. — Проничев растянул рот до ушей. — Мало каши ел.
— Эту мелочовку, Вася, я тысячами за утро на лед швырял, — закусил удила вреднеющий Перебоев. — Любого за пояс заткну.
— Зачем только дед Мазай спас тебя, Петя?
— Чтобы таких, как ты, уму-разуму учить…
Под шумок я одолел несчастного омуля, похлопал себя по животу и с пафосом
— Друзья, прекрасен наш обед! К чему все эти крики? Ваш омуль был, и больше нет, поймай его, поди-ка…
Забияки окончательно рассвирепели. С черной кошки аж искры посыпались.
— И поймаю! — взбурлил кипятком Перебоев.
— Грозился воробей быка заклевать! — вызывающе расхохотался Проничев.
Друзья похватали рюкзаки, лыжи и понеслись на всех парусах к лункам.
Вслед за ними и я бросился вприпрыжку — к своей. Заглянул осторожно в нее и, к великому огорчению, окуней не обнаружил. Старая лунка была довольно просторной и давала на дно много света. Может, потому отошла рыба? Расстроенный, кинул в постылую прорву горсть живого бормаша и притенил зеркало воды крошками льда. Наудачу опустил желтую, с розовой головкой «муху». Она тут же одарила сигом. Плаха так плаха, елкина мать! Еле-еле выкатил на лед. Руки тряслись, дыхание сперло. Победоносно глянул на маячивших вдали хвастунишек: посмотрим, чей козырь старше. Три сига подряд! Мог бы, конечно, и больше, да чебак подвалил — дна не видно. Пришлось возвращаться на табор.
Над веселым лиственничным сугорьем, над седыми подснежниками, над сидящей на тонкой веточке подружкой звонко наяривал лесной жаворонок. Ишь ты, колоколец! — улыбнулся я. И ночь напролет все так же будешь висеть в небе на прозрачной ниточке, радостно сеять на весеннюю ветошь прозрачные горошинки бессмертной любви. Вспомнилась жена. Бравенька была молода-то! Пел тоже. Все воюет со мной, от рыбалки отповаживает. Ох ты, горюшко луковое…
Солнце садилось, а голубая отъедь между берегом и льдом ширилась. Казалось, дунет внезапная сарма, взломает шипящее ледовое поле и унесет в морскую даль моих азартных друзей. Я не на шутку забеспокоился. В ответ на мой зов что Проничев, что Перебоев лишь отмахивались и демонстративно подпрыгивали на лыжах: дескать, не паникуй — лед крепок и ничего не случится.
Наконец из одыми зари вынырнул Петр. Аккуратно опустил почти полный рюкзак около автомобиля, молодецки ударил шапкой оземь:
— Нет в мире такой силы, чтобы согнула мой рыбацкий характер!
— Есть такая сила… есть… — раздался позади нас прерывающийся писклявый голос. Появился Василий. От тяжелой ноши у него подламывались колени.
— Есть такая сила… есть… — еще раз пропищал он и повалился на камни.
Черная кошка, ласково мурлыча, терлась о ноги Перебоева. Он оценивающе глянул на улов соперника и хмыкнул:
— Начерпал решетом широколобок и рад…
Проничев лишь хихикнул в ответ.
Когда пили чай на дорожку, я с надменным видом опять поинтересовался:
— Может, скажете все-таки, на какую «муху» ловили?
— Я?! На пенопластовые зерна, — без всяких-яких признался Перебоев.
— А я… на зерна пенопластовые, — хохотнул огнеглазый Василий. — Кругленькое да беленькое нынче омулю подавай.
Тут я понял все. Утром дал им по запасному омулевому настрою, намотанному на белый зернистый пенопласт… Попробовали на «кругленькое и беленькое» — и угадали омулю в струю.