Чалдоны
Шрифт:
Полинка прибралась внутри. Георгий старенькой косой, валявшейся под крышей, накосил травы помягче — высохнет, набьют матрасовки и наволочки душистым сеном — то-то будет сладко спаться! Отгородил целлофановой занавеской топчан в дальнем углу — для Полинки; разводкой поправил пилу, наточил бруском топор. Проверил ледник с двойной дверью, прикрытой от чужого человека живыми елочками, и вернулся на косарню.
Полинка, стыдливо пряча синие раскосые глаза, принялась раскладывать по вымытым полкам немудреную посуду и
Емельян объехал и осмотрел заросшие таволгой и шиповником брошенные на произвол судьбы покосы. Разнотравье — коню по холку. Хватит кормиться скоту до поздней осени.
— Эх, пожить бы здесь! — мечтательно воскликнул Емельян. — Даже баня есть. Рай… — Спрыгнул с коня, попросил Георгия: — Оснасти, Гоша, удочку, давненько я не мушкарил.
Хайрюза брали «мушку», сделанную под паута, влет. За считаные минуты, не сходя с места, Москвитин накидал их на берег, заросший диким луком, сколько надо, и крикнул повелительно:
— Вари, дочка, уху!
За обедом наставлял на ум-разум:
— Повадится зверь в гости ходить, кулемку насторожите, — ложкой ткнул вверх по течению. — Вон в том распадочке. Из листвяга рублена — крепка! С огнем будьте поаккуратней. Тайга — порох: спичку чиркни, взорвется. Ну ладно. Ученых учить — только портить. Ружья есть, кони есть. Собаки — ни черту, ни лешему спуску не дадут. Через неделю свежего хлебушка привезу.
— За хлебушком — сами с усами, — рассмеялся Георгий. — Тут кого ехать-то: полтора часа рысцой.
— Опасно стадо без присмотра бросать, — остудил Емельян. — Полинку не оставляй одну. Всякое может случиться. — И погрозил пальцем на прощание: — В папу-маму не вздумайте играть. Узнаю, шкуру спущу. Вот свадьбу сыграете, тогда и целуйтесь на здоровье.
Полинка поперхнулась от грубых слов отца, а Георгий уткнулся в чашку с ухой по самые, ставшие малиновыми, уши.
Уехал отец, и на Полинку нахлынула горючая печаль, как будто видела его в последний раз.
Остались пастух и пастушка одни, а вместе сними сто голов скота, два резвых коня да свирепые медвежатники — Ермак и Кучум.
Был среди молодняка главарь — четырехгодовалый бык Рыжик, с белыми кудряшками на лбу. Присядистый и широкогрудый. Рога толстые, прямые — острые, как пешня. Грозный на вид Рыжик имел добрый характер.
— И зачем только такую громадину на откорм прислали? — боязливо глядя на быка, удивилась Полинка. — Он и так весь лоснится, будто радуга.
— Для охраны стада, — догадался Георгий. — Такой богатырь навряд ли даст своих подчиненных в обиду зверю.
Кормадонов отрезал ломоть от пшеничной буханки, подсолил и поднес Рыжику.
Тот съел угощение и ласково облизал шершавым языком ладонь пастуху.
— Теперь на улице ничего не оставь, — улыбнулась Полинка.
Засиделись пастух и пастушка этим погожим вечером у костра.
Больше молчали, чем говорили.
Высоко-высоко над пастбищем, оставляя за собой розовую полосу, серебристым шмелем прогудел самолет.
— Не тоскуешь по летной работе? — спросила Полинка, любуясь на оставленный самолетом шелковистый след.
— Нет, — честно ответил Георгий. — Мне и на земле хватает синего небушка.
Девчонка поняла: на ее синие глаза намекнул. Смутилась и подумала радостно: «Любит!»
Посидели еще, помолчали и разошлись спать по своим углам.
Ворочались, долго не могли уснуть, вздыхали протяжно. Где-то далеко-далеко стонала солнечная иволга — ворожила пастуху и пастушке то ли горе, то ли счастье. Попробуй, разгадай. Один Бог ведает о судьбах смертных. Тихо и звездно. Мелькают над травами светлячки, да по круглым камешкам поет песню жизни быстрая Ледянка.
Солнышко еще не встало, а Георгия и Полинку разбудило требовательное мычание за дверью.
— Вот и Рыжик твой явился, не запылился, — хихикнула девчонка. — За хлебцем и солью пожаловал.
Вышли на крыльцо и ахнули: стоит перед ними корова с раздутым выменем, молоко из сосков струйками течет на землю. Подоиться пришла. Смотрит жалобно. Отелилась она еще на барже, когда везли в Недобитки. Теленочка в тесноте скот затоптал.
Пошел Георгий по лесу бересту драть, туески делать, чтобы было в чем в леднике хранить молоко. Удойной оказалась коровушка.
…Отощавший в дороге молодняк кормился больше вечерами и утрами, а днем спасался от зноя и овода под просторным тесовым навесом, где когда-то колхоз прессовал сено.
Подъехал к деревне Емельян Москвитин и своим глазам не поверил. Напротив его избы причалил мощный буксир. С понтонов по откидным мосткам самоходом съезжали на сушу трактора, лесовозы. Разноязыкая артель человек в сорок носила на бугор ящики с бензопилами и прочий груз. Три цистерны стоят на берегу, полнехонькие бензином и соляркой…
Емельян спешился и, взяв коня под уздцы, подошел ближе.
— Местный? — спросил чернявый мужчина в светлом костюме, отбиваясь веником полыни от наседавших комаров.
— Тутошний… недобиток… — хохотнул стоявший рядом карлик в соломенной шляпе. Его Москвитин знал как облупленного — депутат районной думы Спартак Феофанович Мышкин, внук легендарного председателя комбеда, разогнавшего когда-то по белому свету лучших хлебопашцев основанной еще казаками деревни Еловки.
— Зачем же так грубо? — осадил депутата чернявый мужчина и протянул руку Емельяну: — Руслан Грач.