Чалдоны
Шрифт:
— Одним бревна ворочать, а другим баклуши бить? — заартачился Продавец.
— Хоть, ставь себе отдельный шалаш, — вежливо посоветовал Мастер. — Пойдем, Трудный…
Отошли чуть-чуть и затаились в папоротнике — послушать, о чем станут толковать попавшие первый раз в серьезную тайгу артельщики.
Смешила:
— Не спогь с ними. Осегдятся и в шалаш не пустят.
— Под телогрейкой переночую, но упираться за них не буду, — отрезал Продавец. — Лучше медведку вылеплю. — Вынул из кармана кусок глины, прихваченный с красного ярка, и стал
— Ну, погоди, — зловеще прошептал Мастер. — Будет тебе медведка! — И рявкнул.
У шалаша наступило гробовое молчание.
— Медведка пгипегся… — наконец раздался робкий голос Смешилы.
Торопливо затюкал топор, полетели щепки.
Довольно улыбаясь, разведчики отправились на поиски свежих куреньев черники. Вернулись они на табор в сумерки. Горел костер, недалечко высилась гора дров.
— Ребята, мимо никто не пробегал? — тревожно спросил Мастер. — Вроде чей-то топот слышался?!
— Медведь приходил, — ответил присмиревший Продавец.
— Плохо дело, братва, — помрачнел Трудный и жадно заглянул в пустой котелок: — А где суп?
На скорую руку сварили ужин. Поели и мирно расселись вокруг костра. Само собой, разговор зашел о медведке.
— Коварный и развратный зверь, я вам доложу, — нагонял страху Мастер. — Помнишь, Трудный, на Хамар-Дабане смородину брали?
— Это когда медведка у тебя сапоги спер? — с готовностью уточнил тот.
— Да-да! Так вот, затаборились около нас мужик и баба. Наповадился к ним по вечерам этот самый медведка в гости. Придет, сядет у костра и пялится на бабу. Ходил, ходил — съел мужика и…
— Бабу?! — ужаснулся впечатлительный Смешила.
— Живая осталась. Надругался и слинял, попутно мои сапоги прихватил…
— Тише, братва! — Трудный вскочил как ошпаренный и прислушался.
— Ходит? — обреченно пролепетал Мастер.
— Ходит… Наворожили на свою голову…
Смешила проворно подбросил в костер смолистых сучьев. Продавец подвинулся ближе к Мастеру и прошептал:
— Чего медведки больше всего боятся?
— Собачьего лая.
— Гав, гав, гав… — понеслось по распадкам.
К перетрусившему Продавцу тут же припарился Смешила. Казалось, звездное небо вот-вот рухнет от дружного лая.
Мастер и Трудный, давясь хохотом, забились в шалаш. Всякого повидали в тайге, но такого…
— Сами посередке устроились, а нас по бокам?! — гневно осудил охрипший Продавец бесстыдную выходку артельщиков.
— Аж тгясутся от стгаха, — поддержал Смешила.
Бедолаги, напуганные россказнями о пакостях медведки, до рассвета поддерживали поочередно высокий костер. При каждом шорохе размахивали горящими головешками и лаяли. А медведка и вправду бродил вокруг табора, с любопытством наблюдая сквозь паутину ольшаника за чумазыми непоседами.
Когда опасную тьму весело озарили белые высверки берез, они, радуясь, что остались живы, растормошили заспавшихся хитрецов.
— Всю ночь собаки снились, — пожаловался Мастер, выползая из уютного шалаша.
— И мне, —
Зеленая глушь, умытая обильной росой, сияла. Торжественно били в гулкие барабаны дятлы. В зарослях сытого лета, перекликаясь, тонко свистели рябчики. Куренья, еще вчера облюбованные разведчиками, были сплошь усыпаны крупной черникой. Забыв о медведке, артельщики бережно черпали ее совками и аккуратно переливали в горбовики. К обеду затарились ягодой по самые крышки и потащились домой.
У красного ярка Продавец нагреб в майку понравившейся глины и приторочил узел поверх горбовика. Ноша гнула своего хозяина в три погибели, с хрустом выворачивала жидкие колени, мотала туда-сюда. До самого тракта так и шел зигзагами, но глину не бросил.
В благодарность за удачную ходку в тайгу свободный художник пригласил артельщиков к себе и преподнес по медведке из новой глины.
— Как живой! — залюбовался на зверя Трудный.
— Похож! — бережно держа драгоценный подарок на широкой ладони, похвалил Смешила.
А вечно недовольный чем-нибудь Мастер оценивающе пощелкал ногтем по игрушке и нагло забраковал:
— Глина плохая! Вот на Хамар-Дабане…
И все дружно расхохотались, даже глиняные медведки.
ДУНЬКИНА ШИВЕРА
Рассказ
Ичера…
Есть в музыке этого слова что-то дремучее и нежное. Извиваясь сверкающей змеей между мглистых отрогов и угрюмых утесов, вплетает Ичера свои соленые воды в стремнину укатистой Лены.
Долог и опасен путь на груженом шитике по Ичере к охотничьим зимовьям. Шивера на шивере, или, как говорят ленчане, «лопата на лопате». Семь потов прольешь, семь раз рубаху выжмешь, пока доберешься до места. А другого пути нет. Заросли ольшаником и тальником, захламлены непроходимым огнеломом древние эвенкийские тропы, увертливые заозерные обходы по брусничным хребтам. На все четыре сторонушки — болота и гари. Где пожары не дотянулись до богатого разнохвойника, там пролегли крест-накрест широкие геологические профили. Называют их охотники «волчьими улицами» — разгуливают по ним в зимнюю бескормицу волчьи стаи, выслеживают дряхлых сохатых, подранков и ослабевших теляшей…
Приткнул свой груженый шитик Еремей Рыданых к покрытому дряблым шелковником осередку, ждет приотставших сыновей — Ганьку да Ваньку, внука Степку. Сидит в корме, думает думу о жизни. Последний сезон идет на промысел. Отходил свое, нагорбатился. Пущай сыновья теперь ломают кедровые сугоры, шастают по голубичным окромкам дохлых марей. Тяжело вздохнул старый чалдон, нахохлился, как попавший в неволю коршун, уставился желтоглазо в пролетную быстерь Ичеры. Сызмальства приучены сыновья к охотничьему труду, ничего им, окромя тайги, не надо. А разве прокормит нынче таежное ремесло? Ох, не прокормит! С устья речки леспромхозовцы жмут, с верховья экспедитчики прижимают — давят в плющатку промысловые угодья Рыданых.