Чалдоны
Шрифт:
Отец вернулся из тайги поздно. За горячим чаем мать рассказала ему про Гошино горе. Он рассмеялся и сказал:
— Завтра в село за мукой поеду, если будут, куплю ему «снегирей»…
Ночью Гоше приснился сон. Вырос он большим-пребольшим, идет по тайге, а кругом алые яблочки на березах висят. Нарвал полные карманы, принес домой — мать и отца угостил, себя тоже не обидел. Родители едят яблочки и Гошу хвалят: дескать, герой — яблочек добыл…
Утром отец запряг Сивку-Бурку, бросил в сани охапку сена и поехал в далекое село. Гоша на запятках саней до ближнего мостика прокатился и домой побежал: лайка Найда
Целый день мальчонка помогал матери. Лучины нащепал, дров по полешку натаскал в баню — мать каменку растопила. В обед щей похлебал, ограду подметать кинулся. Отец вернется, увидит, как чисто в ней, обрадуется и скажет: «Молодец! Толковый хозяин из тебя выйдет…» В заботах не заметил, как сумерки наступили. А тут и отец приехал.
В бане березовым веником попарился и за ужином выложил на стол два алых-преалых яблочка:
— Получай своих «снегирей»! Еду, смотрю, по дороге катятся. Я и накрыл их тулупом.
— Минутки не посидел, заботник, пока тебя не было, — похвалила мать Гошу. — Честно заработал гостинец!
— Оно и видно, ограду-то подмел, куда с добром, — согласился отец.
Одно яблочко Гоша разделил на три равных доли: матери, отцу и себе. Второе — оставил на завтра.
— Георгий, накрой «снегиря»-то решетом, улетит ведь… — серьезно посоветовал отец. — Или кот Васька слопает, вон облизывается…
Ночью Гоше не спалось, встал и проверил: под решетом ли «снегирь»? Кота Ваську не всякий случай взял себе под одеяло, тот и намурлыкал ему глубокий сон.
Когда Гоша проснулся, зимнее солнышко уже бросило горсть озорных зайчиков на матерые половицы горницы. Кот Васька, коварно мяукая, вертелся у стола, за которым, сидя друг перед другом, мать и отец уплетали блины.
— Слава Богу, распахнул глаза, помощничек! — обрадовался отец, макая румяный блин в сметану. — Моченьки нет, устали тут без тебя с котом воевать.
— Так и лезет к «снегирю» проказник, — поддакнула мать.
После завтрака Гоша отправился покататься с горки. Посмотрел на березу, а на ней опять два алых-преалых яблочка появилось! Подошел осторожно и стал рассматривать. Разглядел хвостики, клювики и даже глазки.
«Это же снегири!» — наконец-то догадался мальчонка.
— Мама! Папа! Снегири на березе выросли! — бросился вприпрыжку к избе.
Родители стояли на крылечке и лукаво улыбались бегущему навстречу умному-разумному сыночку.
ЛЕБЯЖЬЕ ПЕРЫШКО
Рассказ
Деревушка Боярова скорбно притихла, даже избы, кажется, сморщились от горя. Начался падеж скота. Нечем
Прошлое лето стояла несусветная засуха — травы и хлеба выгорели. Колхозники не токмо луга и лесные плешины, каждый кустик литовками обшоркали. Зимушку колхоз обманул благодаря пламенному уполномоченному из района. Нагрянул упырь еще в январе, насильно отполовинил на поветях небогато накошенного сена у беззащитных сельчан для колхозных симменталок, а почерневшему от заботушек председателю колхоза Григорию Красноштанову пригрозил: «Не сбережешь стадо — посажу!» Недавно умер Сталин — затаился крепостной народ, гадает шепотком: куда повернет страна?
Обнищавшая деревушка, плача кровавыми слезами, режет голодных коровенок, справляет поминки по мудрому вождю, объедается костлявой свежениной — чем добру пропадать, пусть лучше пузо лопнет…
Константин Бобряков, высокий и сухопарый чалдон средних лет, тоже крепко задумался. Уставился печально на сгорбленную, начавшую линять коровенку Ночку. Доела сегодня последний клок сена. Жалобно мычит, с укором пялится на поджарого хозяина огромными голубоватыми озерами, в которых отражаются чирикающие на голой черемухе воробьи. Ночка давно бы убежала в лес, нашла себе корм, да брюхо не дает. Вот-вот должна отелиться. Константин неделю назад зарезал лончака. Неужто и коровенку придется пускать под нож?
— О-хо-хо… — тяжело вздохнул чалдон.
Почесал Ночку за ухом, коровенка благодарно махнула плешивым хвостом, мотнула рогатой головой: рановатенько, дескать, меня жизни лишать — ишь, я какая резвунья! Ребра выступили на ее боках, будто еловые кокорины на лодке. Клочьями висит бурая шерсть. Константин приложил мозолистую ладонь к раздувшемуся брюху Ночки и почувствовал толчки теленка. Понял: рука на коровенку не поднимется, да и жена Прасковья резать не даст, будет насмерть стоять за кормилицу семьи. К горлу чалдона подкатил горький комок: где тонко, там и рвется.
— Тятя, глянь-ка за реку, — пропищал десятилетний Толына, крутившийся около Ночки, обирая шерсть: скатает ее с хозяйственным мылом — получится мячик. Проталины все равно когда-нибудь появятся — надо приготовиться к лапте. В латаной-перелатаной кургузой телогреечке он был похож на зуйка с подбитым крылышком.
Константин бросил взгляд через мощенную почерневшим льдом Лену и ничего особенного не приметил.
— Глянь, глянь! — хитро прищурился сын.
— Ну, гляжу. Чего дальше? — начал сердиться отец. — Делать мне больше нечего, за реку шары пучить?
— Травку видишь? — показал Толына на прыгавший мутными клубками по валунам вскрывшийся ручей: там, на солнечном склоне обильно желтела ветошь.
Тут до Константина дошло, о чем толмачит сын. Чуть не захлебнулся от радости. Повелительно окликнул жену, сметавшую в кучу березовым голиком сенную труху на повети:
— Парасковья, иди-ка сюда!
— Что случилось? — испуганно высунулась та в проем.
— Посмотри, что он творит! — Отец грубовато схватил Тольшу за воротник. — Мало его за это… расцеловать! Такое богатство у деревни на виду, и никто, окромя нашего огольца, не заметил?!