Чалдоны
Шрифт:
Прослышав о моей беде, дедушка Афоня только и сказал:
— Сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит.
До того горько было, что и сахаром эту горечь не перешибешь. Тут еще в клубе, при всем честном народе, начальство из района премировало меня новеньким ружьем, а я без кормилицы остался. На будущий год стыда не оберусь. Кто я без Вьюги? Ноль!
Выйду, бывало, на речной взвоз, тоскую. Мать придет, возьмет молча за руку и уведет домой.
Успокаивает, а сама расстроенная вся:
— Хватит, сынок,
Стою однажды, смотрю в понизовье Киренги, не появится ли моя Вьюга. Вдруг, вижу, катится по санной дороге белое облачко.
— Вьюга?!
От радости чуть с ног не сбила.
Дедушка Афоня даже выпил за ее возвращение и опять очень ловко всё объяснил:
— К жениху летала. Среди местных кобелей достойного не нашлось. О сильном потомстве заботится. Простая арихметика!
В середине марта Вьюга ощенилась, принесла парочку беленьких слепышей. Через две недели глазки распахнули, рычат друг на друга.
У дедушки Афони снова теплая водичка во рту не удержалась, проговорился соседу. Тот прибежал клянчить. Мать погнала его ухватом в двери, он — в окно, мать — обратно, он — в трубу… Воевала, воевала и рассмеялась. Повинился, мы и простили, дали щеночка. Мужик от радости нам полную ограду дров наворочал. Последнего щеночка выпросил учитель, в благодарность за это оставил меня на второй год: завалил на дробях.
Прослышал дедушка Афоня о моем позоре, заявился в гости и давай стыдить еще с порога:
— Эх ты, стрелок на бараньих копытцах, с дробью разобраться не смог! Пришел бы ко мне перед экзаменами, я бы растолмачил, сколько и какой номер класть на птицу и пушного зверя. Выше притолоки вымахал, а простую арихметику не освоил…
На следующую зиму соболя побольше стало. Бегал я в Рябиновую падь после занятий, постреливал. Ни к чему сердце не лежало, кроме тайги.
Окончил с горем пополам семилетку и на одичавших отцовских угодьях срубил новые зимовья, где и проохотился всю жизнь. М-да…
Много лаек повидал я на своем веку, а Вьюга до сих пор перед глазами стоит.
БЕЛЫЕ ЯПОНЦЫ
Давным-давно, когда еще только появились ружья, гулял по Сибири молодой казак Ивашка Пущин. Надоела ему походная жизнь, он и основал на правом берегу Лены заимку. Вскоре к нему присоседились другой казак Гошка Богорадников и переселенцы с семьями. Церковь построили, землю распахали, и превратилась заимка в деревеньку Пущину.
Гошка женился на молоденькой переселеночке, а разудалистый Ивашка не мог найти себе невесту по сердцу. Хозяйничал холостым.
Приснился ему однажды сон: плывет по синему морю корабль с черными драконами на белых парусах. На палубе девушка стоит, приветливо улыбается; за спиной солнце всходит…
Побежал утром к бабушке Ульяне, расспросить: к чему бы это?
Та выслушала
— Море — к дальней дороге. Девушка — суженая. Улыбается — беда над ней нависла…
— Иголку в стоге сена легче найти! — огорчился Ивашка.
— Солнышко где встает? — хитро прищурилась бабушка Ульяна.
— На востоке! — смекнул, что к чему, Ивашка.
— Туда, голубь, и лети. А за хозяйством твоим я пригляжу…
Вскочил казак на вороного коня и поехал искать свою суженую. Ехал, ехал и доехал до Тихого океана.
Смотрит — плывет недалечко от берега корабль с черными драконами на белых парусах. На палубе приснившаяся девушка стоит, приветливо улыбается.
Вдруг земля содрогнулась, корабль подбросило, ударило о крутую волну и разломило пополам. Одну только девушку и вынесло на песчаную отмель. Была это дочь императора Японии. Возвращалась из гостей, застигло врасплох землетрясение.
Отнес Ивашка девушку к роднику с пресной водой, построил шалаш из елового корья, стал поить настоями трав. Ночи не спал, за больной ухаживал. На первых порах совсем не понимали друг друга. Он ей — бе, она в ответ — ме. Одно слово только и запомнил — сакура. Ну и стал так звать. Лето урожайное было, голодом не сидели. Грибы, ягоды, мясо, рыба… Еще бы хлебушка — не жизнь, а рай!
Выздоровела Сакура и започаяла ходить на берег, высматривать: не покажется ли корабль с черными драконами на белых парусах? Должен обязательно отец хватиться дочери. Хоть люб ей Ивашка, но чужая страна пугала. К тому же не пристало японской принцессе в шалаше из елового корья на охапке сена спать, у костра греться.
Вот уже листья с деревьев полетели винтом, бабочки исчезли, муравьи к зиме приготовились, а Сакура ходит и ходит на берег, ждет корабль с черными драконами на белых парусах.
— Сколько ждать? — осерчал Ивашка. Вскочил на коня и вроде бы поехал домой.
Девушка испугалась, кинулась вдогонку. Посадил ее себе за пазуху и повез в далекий край, где поющая поземка и северное сияние. Едет Сакура и все о чем-то жалобно щебечет. «Родную сторонку оплакивает», — догадался Ивашка. Сердце кольнуло острой иглой: вспомнил родительский дом, околицу, где мальчишкой бродил босиком по жгучим росам, и вздохнул:
— Велика святорусская земля, и везде солнышко…
Едет жених с невестой, а подзимок берет свое. Зачастили утренники, протяжней по ночам воют волки. Торопит вороного коня, опасается обильных снегопадов.
Доехал до Албазинской крепости и там со своей японской принцессой зазимовал у Ерофея Хабарова. Окрестили Сакуру и обвенчали с Ивашкой. Одели в рысьи да лисьи меха, чтобы не замерзла.
Казачьи женки за зиму обучили японскую принцессу стряпать, шить, вязать — всему, что положено уметь замужней русской женщине. За это время Сакура стала мало-мало толмачить по-русски. Сдружилась с ними, ни одной посиделки не пропускала.