Чалдоны
Шрифт:
Ушла от нее сама не своя. Как же не закручинишься? На всю деревню я одна — Клавдия. Топиться в Селенге уж было собралась. Да-да. И вот счастье подвалило! Приехала в гости к соседям старушка Клавдия, пожила с недельку и умерла: омуля с душком объелась.
Дождалась я звездочек на небе и дунула на кладбище. Набрала со свежей могилы земли и — домой. Поставила около кровати табуретку со стаканом воды, чтобы лишний раз не вставать, если пить захочется. Приложила землю к «могильным косточкам», обмотала тряпицами. Только задремала — дом
Петухи пропели — все смолкло. Утром размотала тряпицы — «могильные косточки» поменьше стали.
Назавтра страхи — тошней того! На улице тихо, а в трубе собаки воют. Дом ходуном ходит, табуретка со стаканом до потолка подпрыгивает… Опять до петухов глаз не сомкнули. Рассветало, размотала тряпицы — «могильные косточки» еще меньше.
Чувствую, третьей ночи не выдержу, и у матери слабое сердце. Пошла к знахарке, рассказала про все.
Та говорит:
— Не так что-то сделала, девка. Случайно, не радовалась, когда старушка померла?
— Радовалась, — честно призналась я. Как было не радоваться? Походи-ка в грязедавах, пусть и по заказу сшитых…
Знахарка побледнела:
— Унеси скорей землю обратно, у покойной прощения попроси, иначе ни мне, ни тебе несдобровать!
— А как же «могильные косточки»?! — растерялась я.
— Попробуй со свинячьим молоком примочки делать, — посоветовала она. И вытолкала за дверь: — Иди, иди, девка, от греха подальше…
Унесла я землю на могилу, у покойной прощения попросила — по ночам в доме тихо стало. А «могильные косточки» опять давай расти. Опять топиться в Селенге собралась, да свиньёшка спасла — опоросилась. Стала ее доить и молочные примочки делать. «Могильные косточки» вроде на убыль пошли…
Выгнала как-то поросяток со свиньёшкой на лужайку травку почавкать — бывший жених нарисовался. Тонкий, звонкий и прозрачный! Мириться пришел. У почтальонки-то во дворе — вошь на аркане, да и та не кормлена. Упал на колени.
— Клава, — плачет, — жить без тебя не могу… — А сам на поросяток волком пялится.
Послала его на художника учиться. Вскоре познакомилась с хор-р-рошим человеком. Не посмотрел на «могильные косточки» — женился. С бородой, а любит как молодой.
ПРОКЛЯТОЕ ЗИМОВЬЕ
Стояло оно за рекой, в истоке речки Арганихи. Добычливое место было, но трусили охотники туда соваться. Во время Гражданской войны казнили там белогвардейцы красного партизана из отряда Каландаришвили за расстрел санитарного обоза. Самого-то около Якутска пуля нашла. Я тогда еще под стол пешком ходил, но частушку запомнил:
На Покровском острову Знамя развевается, КландрашвилиКороче говоря, пустовало зимовье. Где кровь пролилась, завсегда живым страшно. Были, конечно, герои, тыкались туда, да тут же обратно выбегали. Плели разные небылицы: то упокойник по ночам стонет, то петухи под нарами кукарекают…
Как-то приехали к нам, в Старые Дворы, на житье два хвата: Оскарка и Рудолька. Читать, писать умели — за словом в карман не лезли. Приглядели себе невест, а деньжат на свадьбу нет. Решили на пушнине заработать.
Ближние-то угодья все были местными заняты, ну и отправились на проклятое зимовье.
По дороге оленя добыли. Сокол-грудинку вырубили, остальное залабазили и на ночлег подались.
Наварили свежей оленины, наелись с устатку и давай «почту» гонять. К полуночи вроде успокоились.
Оскарка задремал, а друг тормошит:
— Слышишь, за печкой кто-то стонет?
— В брюхе у тебя стонет! Поменьше свеженины надо было жрать, — осердился тот и повернулся на другой бок. — Что-то нехорошо мне.
— Стонет, тебе говорю, — не унимается Рудолька.
Оскарка прислушался: правда, за печкой кто-то стонет.
— Чтоб он провалился в тартарары! — пуще прежнего осердился Оскарка.
Только вымолвил так-то, откуда ни возьмись, появился перед ними красный партизан:
— Ах, поганые недобитки, проклинать вздумали? Я вам мошонки-то поотрываю, женихи сопливые…
Растопырил руки, а поймать не может — слепой, глаза-то ему белогвардейцы штыком выкололи. Запнулся о полено и растянулся на полу.
Охотнички через него — и ударились, в чем были, в деревню.
У бедного Рудольки язык отнялся, а Оскарка заговариваться стал. Он-то и проболтался моему старшему брательнику, как дело было.
Брательник и загорелся. Мясо на проклятом зимовье есть, провиант есть. Почему бы не поохотиться на готовеньком? Мать и отец давай отговаривать, красным партизаном пугать.
— Живых надо бояться, а не мертвых, — не послушался он и ухвастал на проклятое зимовье.
Вечером собаку покормил, чаю напился. Спать наладился, а сон не берет: страшные мысли в голову лезут, всякая чушь мерещится: то заяц из котелка выглянет, то ложка по столу запрыгает…
В полночь, только печка протопилась, и началось:
— У-ой, у-ой… У-ой, у-ой…
Вот тебе и бойся живых, а не мертвых!
Давай брательник креститься и молитвы шептать, несмотря на то, что комсомолец.
Дождался утра — и ходу из проклятого зимовья, только пятки мелькают. Дома пришел в себя мало-мало, шапку набекрень и к соседу.
— Егор, ты ведь годок тому на проклятом зимовье?
— Годок, — отвечает. — А в чем интерес?
— Ты знавал его?
— Ну, знавал…
Выложил ему брательник про свои страсти-мордасти, тот и говорит: