Чары
Шрифт:
Тем вечером за ужином мужчины пили пиво, а Александр – только воду, но позднее, проснувшись на рассвете, Амадеус увидел свет внизу, спустился и застал своего сына сидящим на полу со стаканом бренди в руке.
– Господи Боже, что ты делаешь?
– А на что это похоже? – голос мальчика был немножко глухим, и слова звучали неразборчиво.
Амадеус взял у него стакан.
– Сколько ты выпил? – спросил он резко.
– Немного.
– Но почему?
– Я не мог уснуть.
– Это не выход, – Амадеус был расстроен. – Ты должен был прийти ко мне. Для тебя это
– Раньше ты говорил другое, – его голос был вызывающим и слегка сердитым. – Ты говорил – хорошо.
– Один глоток после похорон. Даже второй был ошибкой. И я никогда не говорил, что ты должен пить Branntwein. [10]
– Поначалу она жжет даже сильней, чем шнапс – но мне понравилось.
– Тебе может стать от него плохо. Ты слишком молод.
– А почему тебе должно быть до этого дело? – впервые за все время, прошедшее с его приезда, Александр выказал признаки обиды.
10
Коньяк (нем.).
– Конечно, мне есть до этого дело.
– С каких это пор? Амадеус не знал, что ответить.
– Иди спать.
– Сначала дай мне допить, – алкоголь сделал его дерзким.
– Делай то, что говорит тебе отец.
Амадеус и Александр обернулись и увидели Зелеева, стоящего у подножия лестницы. Даже с перевязью на левой руке он выглядел щеголеватым и безукоризненно элегантным в своем шелковом халате.
– Иди спать, – сказал он мягко, и мальчик, неожиданно залившись краской стыда, встал на ноги и пошел наверх, немного нетвердо ступая по ступенькам.
– Не принимайте это близко к сердцу, – сказал Амадеусу Зелеев. – Утром у него в голове будет стучать молотком, и тошнота ему обеспечена. Он больше не будет этого делать наспех.
Хотя утром Александра и впрямь мучало похмелье и тошнота, к нему вернулись хорошие манеры, и он искренне и с видимой болью просил у них прощения – и у отца, и у Зелеева, а когда, на следующий день, все они стояли на платформе железнодорожного вокзала в Давос Дорфе, и он благодарил их за все, он говорил с настоящей неподдельной теплотой.
– Мне так жалко Аннушку, – проговорил он и протянул отцу руку. Амадеус колебался только долю секунды, а потом отдался своим чувствам и обнял сына, и благодарность захлестнула его, когда Александр ответил ему тем же.
– Пожалуйста, скажи спасибо маме за то, что она разрешила тебе приехать, – сказал Амадеус, голос его был хриплым от волнения. – Я напишу ей сам, конечно.
– А мне ты тоже напишешь?
– Если ты хочешь.
– Конечно, хочу! Очень.
Александр повернулся к Зелееву.
– И вам тоже спасибо, Константин. Как жалко, что у вас сломано запястье. Надеюсь, вы скоро поправитесь.
– Еще несколько недель – и будет полный порядок, – Зелеев тоже обнял Александра, и его зеленый глаз подмигнул. – Твой отец уверен, что я плохо повлиял на тебя той ночью.
– Так оно и есть, – вмешался Амадеус.
– Я не хотел огорчить тебя, папочка.
– А
Поезд подкатил к станции, остановился ненадолго, дав пассажирам выйти и зайти внутрь, а потом, без долгой проволочки, запыхтел дальше. Они махали друг другу рукой – Зелеев достал большой белый платок и размахивал им на прощанье. Поезд исчез из виду, и русский обернулся, чтоб посмотреть на Амадеуса, ожидая увидеть на его лице грусть. Каково же было его изумление, когда вместо этого он увидел настоящую радость и безоблачное веселье. Просто – хотя Зелеев и не заметил это – Александр только что назвал Амадеуса папочкой, впервые за семь лет.
Eternit'e была закончена двумя годами спустя, весной 1931 года. Им понадобилось пять лет, и они работали гораздо медленней по мере того, как работа близилась к завершению – частично потому, что уникальность их творения требовала особой осторожности и заботы. Но была и еще одна причина: оба они понимали, что как только скульптура будет окончена, у них не будет причин оставаться вместе. Несмотря на разницу в их характерах и стычки, которые продолжались, временами переходя во взрывы бешенства – как в мастерской, так и дома, – оба они полюбили друг друга. И Амадеус знал – он боится завершения работы, боится пустоты, которая придет ей во след.
Законченная скульптура стояла во всей своей красе, высотой в триста пятьдесят миллиметров, и Зелеев подозревал, что если б ее увидел сам Фаберже, он бы отверг ее – по сверхтребовательным меркам Мастера в ней был только одному русскому заметный изъян. Но все же Константина Ивановича Зелеева никогда еще не переполняла такая распирающая гордость и чувство удовлетворения – потому что Eternit'e, без сомнения, была именно тем, о чем он мечтал, и чем она должна была стать: изысканным, бесценным произведением искусства, сделанным безошибочной рукой настоящего мастера из бесценных материалов в едином порыве вдохновения, с любовью, мастерством и бесконечным терпением.
– Ну, что теперь? – спросил Зелеев в тот день, когда были закончены последние работы по отделке скульптуры, и оба они уснули в креслах в полном изнеможении.
– Я не знаю, – Амадеус почувствовал внутри пустоту. – Что вы собираетесь делать?
Зелеев пожал плечами.
– Уеду.
– В Женеву?
– Думаю, в Париж, – русский немного помолчал. – Париж, это – именно то, что мне нужно сейчас.
Он опять сделал паузу.
– Вы тоже могли бы поехать, mon ami, – сказал он через некоторое время.
Амадеус улыбнулся.
– Я так не думаю.
– Вы останетесь здесь?
– Только здесь мое место.
В сущности, они были посторонними людьми друг для друга, незнакомцами, которых познакомила и соединила вместе любовь к Ирине и общая цель. И теперь, когда их греза воплотилась в жизнь, различия в характерах, казалось, снова могли стать причиной обоюдного дискомфорта. Но, однако, ни тот, ни другой не хотели сделать друг другу больно; оба чувствовали, что взаимная привязанность останется надолго – даже если сейчас им придется расстаться.