Чары
Шрифт:
Они стали настоящими друзьями две недели спустя – при идеально естественных, ненавязчивых обстоятельствах. Будучи любителем джаза, Тайлер часто посещал многие местечки в Гринвич-Виллидж, иногда – чтоб просто послушать, иногда – брал с собой свой саксофон, если симпатизировавший ему управляющий уделял ему пять минут. Управляющий сам был непрочь излить разочарования и неудачи прошедшего дня этому – кто знает? – может быть, будущему отличному исполнителю блюзов в стиле Чарли Паркера. Гидеон считал себя средним исполнителем и малого таланта, но его энтузиазм иногда так захватывал слушателей, что они были необыкновенно щедры на аплодисменты.
Этим
– Вы полюбили ее в прошлый раз, и поэтому мы пригласили ее снова. И вот – с вами снова она, искорка света Парижа в ночи – Мадди Габриэл.
Когда она появилась в островке света на сцене, Гидеон резко выпрямился, едва веря своим глазам. Она выглядела такой миниатюрной, хрупкой, такой головокружительно красивой, что, казалось, он мог задохнуться от восхищения и обожания. Оркестр заиграл вступительные аккорды прославленной пронзительно ранящей мелодии, Мадлен запела «Девушку из Ипа-немы».
Правой рукой Гидеон так сильно сжал чашку, что она треснула. Холодный кофе пролился на стол и его джинсы, осколок фарфора впился в его палец, но он ничего не заметил. На ней были черные брюки в обтяжку и черная простая однотонная блузка, обрисовывавшая ее грудь и подчеркивающая стройность ее фигуры. Плечи и изящные руки слегка отливали шелковистым серебром в свете прожекторов. Ее голос изумил его, привел в неописуемый восторг – он был сильный и хорошо поставленный, звучал так естественно. Она пела в стиле bossa nova одну из его любимых песен 30-х годов, «Ветреная погода». На глаза Гидеона навернулись слезы. Его чашку убрали, вытерли стол, но он не замечал ничего, кроме Мадлен. У него было такое чувство, что его вознесли на небеса, и у него не было никакого желания возвращаться с них. И когда она закончила, трудно было понять, откуда раздался самый бурный взрыв аплодисментов – от него ли самого, или с другого столика, где сидели двое мужчин – старый и молодой, очень похожий на Мадлен. Весь зал словно взорвался громом рукоплесканий.
Она заметила его, увидела его искреннее восхищение и улыбнулась ему теплой улыбкой. Через десять минут он уже познакомился с двумя самыми важными мужчинами в жизни Мадлен Боннар – Константином Зелеевым и ее братом Руди. Третий, маленький Валентин, крепко спал за кулисами в импровизированной постельке. Как только Гидеон увидел четырехлетнего малыша с розовыми щечками, длинными ресницами и такого по-детски красивого, он почувствовал, что сердце просто тает у него в груди. Мадлен увидела растроганное выражение лица Гидеона, то, как он смотрел на ее сына, и безо всякого сомнения поняла, что у нее появился еще один удивительный, особенный друг.
Нью-Йорк стал приобретать для Мадлен свое собственное очарование, ненавязчивую живую прелесть. Хотя большую часть времени она проводила на работе, у нее оставалось все же несколько свободных часов, когда она могла рассматривать город, и он постепенно становился ее новым настоящим домом. Она выбирала для прогулки какой-то один район поблизости и, беря с собой Валентина, старалась получше узнать эти улочки, скверы, аллеи, дома, понять дух и привычки их обитателей. Очень часто она ощущала себя словно туристом, мимолетным приезжим, восхищавшимся тем, что он видит, но остававшимся все же чуть-чуть отстраненным. Она вспоминала свои первые дни в Париже, неповторимое чувство ее причастности к городу, и понимала,
Она и Гидеон теперь стали часто встречаться. Он приходил в Забар дважды в день, взволнованный, но по-прежнему боясь показать свои чувства. Говорил ей простые обычные слова и беспокоился, как мало она заботится о себе.
– Вы едите недостаточно.
– Да что вы, я ем, как две лошади, – отвечала со смехом она.
– Что-то я никогда этого не видел.
– Ну вот, вы говорите, как Константин. Он тоже обо мне слишком беспокоится.
– И правильно делает – вы слишком много работаете.
– Ничего, я к этому привыкла, – она пожимала плечами. – И мне это нравится.
– Но вы ведь не высыпаетесь!
– А мне и не нужно много спать.
Гидеон называл ее Мадди – как и все, кроме Константина и Руди, которые по-прежнему звали ее Магги. Гидеону нравились звуки ее французского имени, когда его произносила она – но он ненавидел, как это звучит у него самого. Единственным иностранным языком, на котором бегло говорил Гидеон, был испанский – он был нужен ему почти ежедневно по работе. Он вспомнил, как ему нравилось прислушиваться к разным говорам и акцентам, когда он три года служил в армии в Европе. Но у него никогда не было тяги к иностранным языкам, и если он и учил французский в школе, то все давно благополучно забыл.
– Жалко, что я не говорю по-французски.
– Вы все забываете, что я – швейцарка, а не француженка, – засмеялась Мадлен. – Вы бы только послушали, как мы с Руди говорим на Schwyzert"utsch – даже немцам трудно понять из него хоть слово.
– Но все равно несправедливо, что вам приходится тратить столько сил на английский.
– А мне нравится говорить по-английски. Все эти занятия в Колумбийском университете… правда, я думаю, одна неделя в Забаре научила гораздо большему… Там так много интересных людей, и все они говорят на одном общем языке.
– На каком?
– На языке еды.
Мадлен чувствовала себя хорошо и спокойно с Гидеоном. Она знала – он понимает, что ей не нужен любовник, ей хочется только дружбы, и поэтому она могла быть с ним простой и открытой, рассказывать ему о своем прошлом и объяснять свое настоящее. Она рассказала ему почти все: о своей семье в Цюрихе, об Амадеусе и Ирине, о своем отце и том, как обрадовался бы Александр, если б встретил настоящего живого частного детектива на Манхэттене – его мечты и истории из книг стали бы реальностью. Она даже доверила ему самое дорогое, ее Антуана – но, правда, она вспоминала лишь хорошие дни, их радость и счастье, потому что ни один человек в мире не мог и не должен был знать о глубине ее горя.
Гидеон все больше и больше поддавался ее очарованию. В начале их дружбы у него было искушение относиться к ней, как Мириам относилась к тем крошечным изумительным украшениям, которые дарил ей муж по большим юбилеям и к праздникам. Но постепенно он узнавал, насколько Мадди была сильнее, чем казалась. Она была женщиной, жившей чувствами. Душа и сердце диктовали каждый ее поступок – даже теперь, когда она наглухо закрыла ту часть души, что отдала Антуану Боннару. Но иногда Гидеону казалось, что под нежной кожей и плотью Мадди – несгибаемая сталь.