Час отплытия
Шрифт:
Я встал за рычаги. Чуть утопил их вниз, и лебедки загрохотали, как два трактора. Я вздернул рычаги вверх, и трактора взревели, бешено вертя барабаны уже в противоположную сторону. Пока ты не привык к грохоту паровых лебедок, он кажется оглушительным и страшным, приковывает и поглощает внимание. Нужно сразу пересилить себя и постараться забыть о нем… Затравленно озираясь на громыхающие барабаны, я забыл о гаке и шкентелях. А когда наконец вспомнил и взглянул вверх, было поздно: массивный, кованый гак легкой пташкой вознесся в небо и закрутился вокруг центральной оттяжки. В ужасе я резко
— Нормально, — спокойно сказал Валентин, чуть улыбаясь одними глазами. Похлопал по лопаткам и добавил: — Ас лебедчик будешь, поверь мне.
И я поверил и стал работать. На обед я шел качаясь. А после обеда — что за странная любовь с первого взгляда — мне не терпелось вновь встретиться с лебедками. Они празднично грохотали в моей хмельной от радости голове, а руки горели, не руки, а какие-то совершенно самостоятельные и сильные существа, вдруг осознавшие свою независимость и силу. Почему же раньше, на кране, я не чувствовал всего этого?
— Где, — кричу, — наш герой?
И замечаю, что в приемной врач не один — в углу у стола сидит Маринка. Она в цветастом байковом халате, с распущенными волосами, с обнаженной для укола левой рукой. Глаза — точно у вспугнутой лани.
— Привет, Мариша! — бодро, чтоб скрыть смущение, здороваюсь я.
Она кивает мне, пытаясь улыбнуться.
В палате-каюте, которая солидно называется «Мужской стационар», остро пахнет карболкой, йодом, эфиром. Я фыркнул, и Юрка тут же проснулся, сел на койке и, как котяра, выгнул спину.
— Ох и лодырь, — говорю. — Будешь теперь сутками спать?
— А где они? — спрашивает лодырь, зевая.
— Кто «где»?
— Да сам же сказал; с утками спать.
— Ну и балаболка! — смеюсь я. — Держи вот книжку. Точь-в-точь про такого же шалопая, как ты.
Вручаю ему «Над пропастью во ржи» Сэлинджера, из судовой библиотеки. Юра любит книги и, обожая в «чтиве» пружины сюжета, не пропускает и пейзажей.
— Падай, — он хлопает по стерильному пододеяльнику возле себя, — покурим.
— Нет, Юраша, — я показываю на свою робу, — куда в такой шкуре? Да и мне уже, наверно, пора. Поздравь меня: отныне я лебедчик.
— Правда? — радуется он вместе со мной. — Ари-стокр-а-ат. Так с тебя, дело прошлое, пузырек!
— Ладно, Юраха, вечером забегу. Пошел я. Дрыхни.
Да, солнце и в полдень уже не греет в этих широтах. Передернув плечами, я бодро зашагал к лебедкам. Скользкая от тузлука и чешуи стальная палуба блестит под солнцем, как лед. Лохматые тучки, видно, уже беременные снегом. Магаданские мальчишки, наверно, коньки точат. А на Кавказе начинается бархатный сезон. Велика мать Россия! А до чего превосходная сейчас пора в Подмосковье… На палубе возле трюма — пушистый ворох высушенной ветром чешуи. С шелестом ворошу ее сапогами и представляю осенний лес: живую мозаику осени: солнечные березы, осины, а сосны с елями — как стражи в черно-зеленых мундирах.
Пронзительный свист доносится из трюма. И я становлюсь за рычаги, и мои трактора грохочут. Гак ныряет вниз, в чрево парохода. Снова свист — стоп. Крик «Вира»! И я вместе с лебедками тяну вверх строп-сетку с дюжиной бочек. Шкентели — как струны. Строп
Надо мной, горланя, проносятся чайки, слева по борту закатывается багровый шар, и свежая киноварь расплескалась по бугристому морю, по облакам, по белым надстройкам «Весны».
Если солнце красно к вечеру, моряку бояться нечего.
Подходит Насиров, бригадир заступающей смены. Ростом он ниже Валентина, но тоже крепко обит, коренаст и, в отличие от нашего доброго бугра, резок в движениях, угрюм и напорист.
— Много еще?
— Да нет, — говорю, — стропов пять-шесть.
— Кончайте! Нам трюм нужен, будем забивать готовой продукцией! — в черных восточных глазах проблескивает холодная улыбка. — Задел приготовили?
Сдавая смену, бригада должна оставлять задел — несколько десятков бочек с вложенными в них полиэтиленовыми вкладышами, чтобы работа по посолу рыбы не прерывалась. Валя Иванов всегда строго следит за этим. Иной раз мы увлечемся: к концу смены взвинчивается темп — хочется «добить» сотню или просто забондарить лишний десяток бочек. Но он снимает одного или двоих с процесса — мы обычно ворчим — и сам вместе с ними готовит задел. Насиров нередко «забывает» о нем. Романиха благоволит Насирову. Он бегает к ней за советами и внимательно выслушивает ее ЦУ, без которых может прекрасно обойтись. Он ходит в передовиках, его недавно снимал для газеты корреспондент. «На память, Насиров, подпиши, — приставал к нему наш Гоша, — я нею тараканов травить буду, над койкой повешу — ни один не пробежить».
— Мы-то для вас всегда готовим, — отвечаю я Насирову, — чем объяснить, что вам на задел так часто не хватает времени?
— Не твое дело! — бросает он и уходит.
Но мне сегодня нелегко испортить настроение.
Сменившись и поужинав, иду в носовую надстройку, к Юрке. Он в халате сидит на койке, читает Сэлинджера и явно ждет меня: на тумбочке стоит тарелка из-под супа, нетронутая котлета, кружка компота и мензурка с прозрачной жидкостью.
— Я дока расколол, — говорит Юрка. — Док — старый мариман. Для поднятия, говорит, тонуса. Чистоган, медицинский.
Мы опорожнили мензурку, залили огонь холодным компотом, закусили котлетой, а после этого целый час усердно накачивали табачным дымом «мужской стационар», и я слушал историю о том, как ревнивая Баба-Яга — Романиха сживала со свету Аленушку — Маринку.
Жалость, гнев, обида, жажда борьбы за справедливость клокотали и пенились во мне, когда я покинул лазарет и вышел под черное, в проколах звезд небо. На миг оно показалось мне душным бархатным колпаком, нахлобученным на пустыню палубы. Я стоял у трапа, ведущего в небо, а точнее, на верхнюю палубу носовой надстройки, еще просто стоял и смотрел, но уже понял, что сейчас поднимусь по нему, пройду под желтками плафонов узкого коридора и тихонько постучу в дверь.