Час отплытия
Шрифт:
— Да я третий месяц здесь работаю и полчаса уже вам твержу об этом! — Возмущались, не переставая улыбаться, ее глаза.
— Как третий месяц? Где? Кем?
— Да уборщицей! Здесь же! В носовой надстройке! — явно пародируя меня, шутливо выпалила Тома и покачала из стороны в сторону черным бантом; — Ну и мужики-и-и. Да мы в тыщу раз вас сильнее! Как так можно — работать в море и спать? Да ведь первая же бочка, которая свалится со стропа, будет ваша!
— Томка, неужели я стал так похож на собственного дедушку? — сказал я как можно шутливей.
— Полчаса назад там, в коридоре, — да, я еле вас узнала. А сейчас, — и что-то засветилось в ее глазах, — сейчас вы…
— Спасибо, Тома. А зачем ты меня на «вы» зовешь?
— Хм! — встрепенулась она с живым и веселым возмущением. — Вы же писатель, а как я могу Толстому сказать: ты, Лев Николаевич?..
— Ну, мне до него, положим, как «промтолпе» до капитан-директора.
— До Шахрая?! — снова возмутилась Томка. — Да тут есть парни из обработчиков… куда вашему капитану до них! Сильные, красивые и по два института позаканчивали. Один, например, после института физкультуры в мореходке заочно учится, так что тоже скоро будет на мостике стоять. А Шахрая вашего Романиха по каюте, говорят, мокрым полотенцем гоняет.
Я рассмеялся, но не очень весело, потому что вдруг испытал ревность к физкультурнику, который учится на капитана. Томка взглянула на меня с таким юмором, что у меня, кажется, уши загорелись.
— Сева, а свою книжку вы мне дадите прочесть?
И я, оживший уже настолько, чтобы бегать, сорвался с места и исчез. Промелькнули под руками поручни трапов, и вот я лихорадочно ворошу свой чемодан, выхватываю тощую книжечку в родной и словно чужой полосато-голубой обложке. Это пока все, что я написал, но теперь я знаю, что еще напишу о море, о «Весне», о том, как женщина дважды на нашем веку дарит нам жизнь, о том, как… Томка… о том, как Томка, Томка, о том, как!..
Напевая это на манер индейского военного марша, раскрываю книжку и быстро, радостно царапаю в ней: «Томке Серегиной, спасшей меня из-под бочки со стропа. «Весна»-76. Охотское море».
Я услышу еще дифирамбы.
Много истин открою земных.
Стану преданным солнцу арабом.
«Весна» стоит на якоре у безымянного охотоморского мыса, глухо переваривая в своем железном чреве принятые за день уловы. В беззвездном, безлунном небе над ней вспыхивает жизнерадостная звездочка маяка на сопке. «Весна» спряталась от шторма, который шалается по морю, копытит воду, свистит в три пальца. Но это там, за мысом, под черным небом, задраившим, как сказал бы Саша, все горловины и люки, чтобы не зрить разбой. А здесь, в укромной бухте, под рукотворной звездочкой, течет спокойная человеческая жизнь. Десятка два добывающих судов цепочкой выстроились под берегом и спят в ожидании промысловой погоды. Проветренная штормом бухта чуть дышит зыбью, баюкая рыбаков.
Только на «Весне» кипит жизнь: скользит по конвейерам селедка, трясутся на вибраторах бочки и потом, точно пингвины, вперевалочку толкутся друг за дружкой на транспортерах, а на лифтах брюзжит зуммер и вспыхивают красные лампы.
Без четверти полночь все стихает. Ночной обед. Заглядываю в свою каюту и вижу Юру, он одевается на вахту.
— Как ныне сбирает все вещи Олег…
— Окстись, неразутый хозяин! — вторит он в стиле нашего ритуала, имея в виду мои серебряные от чешуи резиновые сапоги.
— На службу-с, белая кость? — говорю я, идя к умывальнику.
Дело в том, что уже полмесяца, как Юра перешел в палубную команду, а для нас, рыбообработчиков, сезонников, «промтолпы», даже палубный матрос — белая кость, потому что он не мантулит по двенадцать часов в цехе, а стоит два раза в сутки
— Так точно-с, мой друг хомут, схожу собак погоняю.
Вот он — морской фольклор; вахта с ноля до четырех утра называется собачьей вахтой. Так же, как следующая за ней — королевской (старпом на вахте), а утренняя — с восьми до двенадцати — детской или пионерской.
Совершенно дивное отношение к слову, великолепные способности к творчеству у рыбаков. Старпом, старший помощник, Здесь, на «Весне» — страшный помещик. Это за то, что он сурово командует матросами и уборщицами, заведуя всем огромным судовым хозяйством. Кстати, уборщица по-весновски — чертежница, кок — лепило, электрик — штепсель, сварщик — варило или сварной, токарь — точило, слесарь, разумеется, — зубило. Того, кто живот отрастил, кухтылем величают.
Сегодня вахта у Юры спокойная: плавбаза на якоре, судов под бортом нет и не ожидается, потому что все бункера забиты рыбой, и принимать ее больше некуда. Остается только бдить — слушать скучные скрипы якорь-цепи в клюзе да отвечать на редкие телефонные звонки из цеха или машинного отделения. Неплохо бы созвездия поизучать, штурманское дело, но небо сегодня как в мазуте. И если бы Юрин шеф, второй помощник, не привел бы с собой на мостик корреспондента радио-телевидения, можно было бы и подремать, облокотившись на подоконник, в нише иллюминатора.
Корреспондент небольшого роста, поджар, как нерестовая селедка, шустр, восторжен и, видимо, молод — до тридцати. Лица Юра не может рассмотреть, потому что ходовая рубка затемнена: иначе не разглядишь ночью забортный мир. Корреспондент и шеф продолжают разговор, начатый, видно, в каюте:
— Ну так вот иду я, значит, по Охотску, плакаты читаю. А наглядная агитация там, надо вам сказать, на высоте. «Собирайте дикоросы! Премия сдавшему 2 тонны грибов — 100 рублей». Во, думаю, наши, дальневосточные масштабы! Плакаты с рисунками — под острогой извивается красная рыба в ручье — зовут бороться с браконьерами. Прекрасно! Кампания священной борьбы за природу разворачивается во всю мощь! Направляю стопы в редакцию «Охотско-эвенской правды», в голове уже зреет очерк о мудрых стражах кладовых природы: грибы — да, разумная эксплуатация флоры, лосось — нет, рыба редкая, надо беречь. И вдруг — глядь, а она висит с лучинками распорок в брюхе, все как положено, вялится на солнышке. Иду дальше — еще одна висит на окошке, еще и еще… Представляете?!
— Представляю, — не шибко сочувственно отзывается второй помощник. Он, слушая корреспондента, прохаживается по рубке. — Вот идите сюда, вы хотели видеть живых рыбаков, посмотрите, — зовет он его к двери левого борта.
Юра тоже подходит и, заглянув через их плечи (благо бог не обделил ростом), видит, как под самым бортом базы разворачивается на якоре только что подошедший сейнер. На его ярко освещенной палубе и в раскрытом трюме вовсю трудятся матросы — скребут, драят, моют свой пароход.
— Ух ты! Отлично! Я сейчас, мигом! — восклицает корреспондент и исчезает.
— Чего это он? — Юра глядит на светлую щель незахлопнутой двери.
— А вот! — ревизор крутит у виска пальцем и смешно передразнивает. — Представляете?! Иду себе в редакцию, а она на окошке висит… Тьфу! Да сто лет в Охотске едят горбушу и кету, а не арбузы и виноград.
В коридоре на трапе послышались торопливые шаги. Корреспондент, увешанный аппаратами в чехлах, еле пролезает в дверь.
— Сейчас мы их, голубчиков, увековечим, — приговаривает он, настраивая фотокамеру у бортовой двери.