Час отплытия
Шрифт:
«Господи, да ты влюблен в нее! Сознайся!» — сказал вдруг громкий голос во мне, и я от неожиданности остановился посреди палубы.
После чая я не пошел в носовую надстройку. Задернув синие ворсистые шторки, лежал на койке и думал. Юра вкусно похрапывал сверху, он сменился под утро, а следующая вахта у него — с обеда. Перед глазами у меня была сетка из синей проволоки с провисшим под тяжестью Юры пузом.
Так, До дневной смены, значит, осталось три дня. Три дня… Ха! Ты подсчитываешь дни до пересменки! Во времена «умри» такие мелочи тебя не волновали. Ночь, день, закат,
Я сладко потянулся под одеялом, провел ладонью по теплому животу (прекрасный спортивный пресс, ни грамма жира) и шепотом сказал: «Вот это и есть — «стань!» Когда ты, пройдя через мертвую точку, вновь обретешь жажду борьбы, желание работать, страсти, ощущения, чувства, — это означает одно: ты уже не «печальный гость на темной земле»…
И вдруг страшная мысль: а что если суждено на веку пройти еще раз или, может быть, несколько раз через «умри»? С ума сойти… И уже засыпая, я подумал: боже, как мучительно прекрасна жизнь!
Если солнце красно к вечеру, моряку бояться нечего. Солнце красно поутру, моряку не по нутру.
Я вышел утром на палубу — туман. «Весна» рокочущими гудками то и дело заставляла вздрагивать этот молочный кисель и с непонятным упорством куда-то неслась. Воду можно было разглядеть, перегнувшись через фальшборт. Какое бледное море — напившееся тумана… И все равно оно прекрасно: перламутровое море с мелким жемчугом пены от форштевня.
Да, я побывал на баке, но к Томе опять не пошел. Почему? Не знаю. Позавтракал и нырнул в свою каюту. Но спать не ложился. Уселся на диван, ощущая приятный холодок его черной кожи горящими после долгой смены ногами, и стал читать.
Под иллюминатором у нас всегда стояла трехлитровая банка с томатным соком.
Налив в кружку сока, я заглянул в поисках соли в ящик стола. Свежая горсть лежала там на какой-то полусогнутой фотокарточке. Я взял щепотку и стал пить вкусный прохладный сок — как помидоры только что с грядки.
Когда пьешь или жуешь, всегда хочется занять чем-нибудь и глаза. И вот я уставился на сломанную фотокарточку с солью. Там мужики в робах толпились на палубе. Я узнал Шахрая. Он был в своей кожанке и стоял в центре. Я взял и ссыпал соль прямо в ящик. Снимок словно притягивал меня…
Что ни говори, а именно в ту секунду, когда я увидел на снимке — у меня перехватило дыхание, — увидел лицо, до каждой точечки знакомое и родное, именно в этот миг раздался легкий стул в дверь. Будто пойманный на преступлении, я вздрогнул и выронил карточку. Тома вошла, и я увидел в ее глазах отражение своего испуга.
Я стоял спиной к столу, на котором лежало фото, и не мог прийти в себя. Сердце бухало в ребра, и я прислушивался к его
Огромная и в то же время легкая, как дуновение, сила повлекла меня к ней, и я очнулся только тогда, когда ощутил, что эта ослепительная сила вливается в меня прямо через губы, мои запекшиеся от многодневной, от тысячелетней жажды губы, припавшие к роднику ее губ…
Преступление свершилось. Но какое чудесное оно, сколько в нем волшебной, живительной силы. Я переживал этот миг еще и еще, с закрытыми глазами отклонившись назад, опершись ладонями на стол, чуть шевеля губами, словно продолжая пить чистый напиток счастья.
— Почему вы не приходите? — возмущенно и тихо спросила Тома.
Я посмотрел в любимые глаза и с неожиданной для себя твердостью произнес:
— Тома, я нашел Сашу.
Черная трубка, голос.
Чуть различимый в тумане.
Тоненький и далекий
Голос пловца в океане…
— Томка!.. Я с ума сойду! — Саша держал микрофон у самых губ, чтобы не говорить громко. — Нашлась. Сама нашлась… Томка, слышишь меня? Прием!
Он отпустил тангенту микрофона и ждал ее голоса.
— Да слышу, слышу! Саша! — почти сердито пропищала рация.
Но он знал, что сердитые нотки — лишь знак волнения, наивный и смешной щит.
— Тома, я искал тебя все эти месяцы. Я тебя люблю. Я больше тебя не отпущу. Никуда! Никогда!
Кажется, затихли, затаились радисты на всем Охотском море, боясь неосторожно спугнуть в эфире Ромео и Джульетту. Суда прервали разговоры о рыбе, о сдаче, трепачи вроде нашего морковки заткнулись на полуслове. Все слушали только этих двоих, и каждому казалось, что только он один слышит их сейчас.
— Саша, здесь Сева работает, матросом-обработчиком. А я… как всегда. Тебе слышно?
— Слышно отлично, Томка. — Он говорил тихо, а ему хотелось кричать: «Счастье мое! Да если б ты не нашлась, мне бы и жизнь не нужна была. Какой я был дурак!» Он думал: «Как всегда… Значит, с пяти утра — со шваброй…»
— Саша, «Весна» еще полгода будет здесь. А твой «Персей» сколько?
— К утру заловимся и на сдачу постараемся — к вам. Я заберу тебя, слышишь? Короче, ты приготовься, соберись. Прием!
— Что ты, меня не отпустят, Сашка!
— Значит, я выкраду тебя, слышишь? Умыкну, понятно? Прием!
Юра и его шеф молча стояли поодаль от рации, у лобовых стекол рубки, и глядели на мерно качающиеся звезды: плавбаза лежала в дрейфе в районе лова, принимая рыбу. На трапе за дверью послышались шаги капитана. Ревизор властно забрал из рук Томы микрофон:
— «Персей» — «Весне»! Ну, ладно, ждем утром на сдачу. Не больше двухсот центнеров. Ясно? Все! До связи!
Юра быстро вывел Тому на крыло мостика, к трапу, махнул рукой на ее признательное «спасибо» — не стоит, мол, ерунда — и вернулся как ни в чем не бывало в рубку.