Час отплытия
Шрифт:
— На кой он нам нужен на сдачу?! Своих мало? — «долбал» капитан ревизора. — Какого черта вы его зовете? Что за самодеятельность?!
— Геннадий Алексеевич, у них есть дело к вам, — нашелся ревизор. — Им штурман нужен. Может быть, вы стажера нашего им отдадите?
— Дармоеда этого? — Шахрай сразу отошел. — Отдам, отдам. Возьмут ли сами?..
…Саша после разговора с Томой в кубрик уже не пошел.
— Иди отдыхай, — сказал он второму помощнику, молодому, но толстому парню, известному любителю «придавить клопа». — Я все равно спать уже не буду.
— А
Исполненный благодарности толстяк, прежде чем уйти в теплый кубрик, счел долгом маленько развлечь старпома разговором.
— Ты как думаешь, Сергеич, тот корреспондент не нагадит нам? Ведь кто-то проболтался ему про нашу последнюю сдачу.
— Да нет, не думаю. — Весь мир сейчас казался Саше сотканным из добра и счастья.
— А зачем он фотографировал?
— А-а, ну это, — Саша улыбнулся невидимой в темноте улыбкой, — чтоб моя Томка меня нашла. Ты ж слыхал?
— Угу. Ну, лады, Сергеич, пойду ударю по сну, раз тебе не спится.
Дверца, что вела с мостика вниз, в кают-компанию, захлопнулась за вторым помощником, спружинив прибитым к косяку куском автопокрышки, и старпом с матросом остались одни. Спал весь мир, мерно вздымалась и опадала грудь океана, качая на себе неугомонный сейнерок, бегущий под звездами.
Саша стал слева от рулевого так, чтобы можно было смотреть в лобовое стекло на звезды и не выпускать из виду самописец эхолота, с присвистом ширкающий по бумажной ленте, как сверчок или жук-древоточец. Все звуки на судне монотонны: плеск и шорох волн по обшивке, гул дизеля, шум вентиляторов, похрипывание и писк рации. К ним быстро привыкаешь, как к собственному дыханию, они становятся равнозначными тишине.
Вон над горизонтом — неровный пятиугольник из семи звезд — Персей. Саша еще раз пересчитал их — все семь на месте. Вообще, семь — это цифра счастья. Говорят ведь «на седьмом небе». Сегодня двадцать седьмое августа — самый счастливый день… А вон восходит Орион, яркий, трехзвездный. Три — это тоже божья цифра. А чуть повыше серебряными брызгами шпор на черно-хромовом небе вырисовались Стрелец, Близнецы, Волопас. Саша снова улыбнулся от прилива нежности: Том Сойер, как тебя здесь недостает. Ты так любишь рисовать небо и звезды… А вот. Томик, смотри — как подвенечная алмазная диадема Северной короны. Она тоже из семи звезд.
Уже под утро, когда море, словно подсвеченное со дна, чуть-чуть пустило синего в нефтяную чернь и с востока потянуло знобящей свежестью, которая мгновенно проникает в рубку даже сквозь задраенные иллюминаторы и двери, эхолот прописал косяк сельди. Саша моментально выскочил на крыло мостика и бросил за борт буй — деревянную крестовину с шестом и лампочкой. Глянул — буй лег как надо, на зыби за кормой закачался сиротливый светлячок. Теперь ложиться на циркуляцию.
— Лево на борт! — бросил рулевому и включил тумблер аврального звонка.
Резкий, тревожный звон пронзил суденышко от киля до клотика, подбросил на койках матросов. Рыба! Аврал! Всем подъем! Прыг с койки прямо в сапоги, хлоп дверью, бух-бух-бух по трапу наверх, на палубу. Три минуты — и все на
— Пошел!
Стуча и звякая наплавами и стяжными кольцами, змеей повился с кормы в воду кошелек. На заметах Бич обычно с лаем носился по корме, хватал зубами убегающие наплава. Однажды он так увлекся, что вместе со снастью вылетел за борт. Замет есть замет, судно не остановишь. Боцман, который любил пса, как меньшого брата, метнул ему спасательный круг. Когда скольцевали невод и спустили шлюпку. Бича подобрали: он без всякой истерики, положив передние лапы на круг, спокойно подгребал задними к шлюпке. Теперь же, всем на диво, он сидел у кормовой переборки, высокомерно глядя на проблескивающие в луче прожектора стальные колечки и шарики.
— Сон доглядает, — оказал боцман, — похоже, про береговую сучку.
— Ага, подняли да не разбудили.
— Может, чувствует чего пес, — тихо сказал кто-то.
— Каркай, ворона! — прикрикнули на вещуна.
Беду, однако, даже боцманский мат не остановит.
Как говорится, открывай ворота…
Тысяча центнеров рыбы на морской, наметанный глаз было в неводе, когда вдруг он весь напружинился и тут же опал, пошел легко-легко, легче пустого. Подняли на палубу, короче, одни лохмотья: подводную скалу вместе с косяком затралили.
— Вот и еще одна сдача, мандрата пупа! — смиренно, как вечный неудачник, выругался капитан.
В трауре «Персей». Молча сошлись все в кают-компании оттереться. В пятаках иллюминаторов уже мерцал серый утренний свет. Осипович закрылся в своей каюте, достал карту Охотского моря и обвел чернильным кружком точку, где похоронили кошелек. Кок молча поставил на стол полуведерный чайник с черным кофе, дюжину эмалированных кружек. Морковка включил трансляцию.
— Да выруби ты ее! — рявкнул боцман.
— И то верно, — проворчал Осипович, выйдя из каюты и поднимаясь на мостик. — Ты, морковка, соображение имей.
На мостике было уже светло: с правого борта, с востока, заглядывала в рубку молочно-розовая заря. Саша склонился над картой, делая прокладку курса.
— Сергеич, рули пока в бухту Рассвет, — в голосе старого капитана — усталость, — скоро капчас, там скажут, как дальше жить.
Сменившись, Саша похлебал горячего и черного, как мазут, кофе и спать не пошел. В ожидании капчаса в кают-компании сидело еще двое.
— На вас тоже кофе не «давит»? — сказал Саша, и все трое улыбнулись.
Дело в том, что боцман утверждал, будто кофе и снотворное есть одно и то же. «За двадцать лет на морях как-нибудь спытал, — доказывал он неверующим. — Дунешь кружку — одно око задраивается, а врежешь вторую — сразу давит, прямо к подушке. Проверено!»
Вскоре в морковкиной каюте громко заскрипело-завизжало, и все навострили уши.
— Внимание! Говорит плавбаза «Жан Жак Руссо». Говорит плавбаза «Жан Жак Руссо». Доброе утро всем присутствующим. Начинаем капитанский час! «Альтаир», прием!