Чаша отравы

Герасимов Игорь Владимирович

Следующие несколько минут они молчали, приводя дрон в рабочее положение и настраивая управление.

Наконец, аппарат поднялся, и не так уж шумно. Геннадий по совету знающих людей выбрал такую марку, чтобы лопасти не издавали слишком уж громких звуков, хоть этот вариант и стоил дороже.

Дрон взмыл вверх. На фоне неба он был практически незаметен.

— Ну что, полетели? — спросил отец.

— Да, давай что-нибудь такое снимем и ролик опубликуем... — сказал мальчик.

Камера медленно полетела над «путем к Храму»...

— Вроде ничего интересного. Усадьбы средней руки... — проговорил Геннадий, глядя на

трансляцию на смартфоне.

Аппарат повернул и полетел вправо, над речкой.

Показалось какое-то другое поселение — явно элитное. Судя по электронной карте, — Сосны.

И вот в одном из поместий вроде бы показалось нечто заслуживающее внимания.

На территории виллы и на улочке, прилегающей к ней, теснились дорогие иномарки, в основном «гелендвагены». У дворца — сад и бассейн, как и полагается. А еще — открытая площадка, где построились в шеренги четыре десятка человек.

Дрон подлетел поближе — и тут стали открываться шокирующие и омерзительные подробности.

Все присутствующие были облачены в черные эсэсовские мундиры. Они синхронно маршировали на месте, что-то скандируя, а, может, исполняя какую-то песню: там же стояли мощные колонки. Вот они перестали отбивать шаг и, щелкнув каблуками, стали по стойке «смирно». Вот их предводитель вскинул руку, прокричав, очевидно, «хайль Гитлер». Вот сразу же все они, как один, ответили ему тем же выкриком и жестом.

На «плацу», рядом с трибуной, где стоял главарь, возвышался бронзовый бюст фюрера. Там же, на мачте, развевался флаг нацистского «третьего рейха» со свастикой.

Вот «чего-то-там-фюрер» произнес речь, оживленно жестикулируя. Вот он снова «кинул зигу», и строй сделал то же самое.

— Это что? — спросил Дима. — Фашисты?

— Да, это фашисты, кто же еще, — ответил отец и выругался матом. — Сегодня же день рождения Гитлера. Празднуют, гниды...

Солнце уже зашло, и начали сгущаться сумерки. Изображение становилось всё менее разборчивым. Хорошо хоть, дрон так никто и не заметил. И даже шум не услышали — видимо, колонки всё время издавали что-то вроде маршей и песен.

Тем временем в руках у «эсэсовцев» появились горящие факелы. По команде предводителя они построились в колонны и пошли, чеканя шаг, кругом по «плацу», мимо бюста Гитлера и флага, что-то синхронно выкрикивая. Так они прошли уже два круга...

Высветилось уведомление — дрон сигнализировал, что заряд у него на исходе и он возвращается на точку старта.

— Эх, на самом интересном месте... — Дима не скрывал досады. Геннадий, впрочем, тоже.

Аппарат благополучно долетел до них и приземлился. Отец и сын собрали дрон, упаковали и положили в багажник. Сели в машину и двинулись в обратный путь.

Долго молчали.

— Пап, это что, реконструкторы какие-нибудь?

— Вполне возможно. Вряд ли это дожившее до наших дней отделение той нацистской партии. Как вариант, элитный клуб любителей фашизма. А может, просто устроили тематическую костюмированную вечеринку ко дню рождения кумира. Нет, у нас есть, конечно, реконструкторы, воспроизводящие, играющие обе стороны войны — Красную Армию и вермахт. Но там именно реконструкция боя, где не выделяется, не выпячивается эта... обрядовая сторона. А здесь — буквально поклонение, и так, как они это делают, прямо-таки смакуют, могут только убежденные фашисты... Ужас на самом деле... Вот она, наша элита паскудная, во всей своей

красе. Вот кто нами правит. Выродки.

— Выложим сегодня, когда домой приедем?

— Да ну... Лучше не надо. Найдут и раздавят, как букашку, а может, вообще прикончат. Для них жизнь таких, как мы с тобой, не стоит и гроша, даже не посмотрят, что ребенок после больницы...

— Всё равно. Наши предки воевали, убивали их. И сами умирали — и в нашем роду, по твоей линии, двое погибли — в Сталинградской битве, в бою с оккупантами на Витебщине. А мы чем хуже?

— Да не могу я, пойми...

— Почему?

— Я не только за себя отвечаю, но и за тебя. Ты и так... слаб еще после лечения.

— Хорошо, понял... Пап, обещай мне тогда.

— Что, Дим?

— Сделай всё же это... ну, когда похоронишь меня.

Машина дернулась.

— Ты что? Ты будешь жить, сынок. Не думай об этом, не надо!

— Не надо меня обманывать. И себя тоже не надо. Всё уже ясно.

Отец лишь промолчал в ответ.

— Обещаешь? Это... моя просьба, завещание, можно сказать, — упрямо проговорил сын. — Не должно такого быть. Не должно, и всё. Мы в долгу перед теми, кто погиб за нас. И мы не должны спокойно жить и делать вид, что ничего не происходит, пока тут славят Гитлера... Одно дело — какие-то бомжи-нацики в лесу собираются, и совсем другое — вот эти, богатые. Жулики и воры, а, оказывается, еще и фашисты. Ну, так как? Даешь слово?

— Хорошо. Даю, — подумав, сказал Геннадий. — Но рассчитываю, что не придется... Ты сам борись, не сдавайся. До последнего, пожалуйста. Ведь кроме тебя, у меня больше нет никого...

Мытищи, 1 мая 2019 года

Рахим Эргашев, двадцатисемилетний гастарбайтер из Таджикистана, ехал на велосипеде по отдаленному северному району подмосковных Мытищ — там, где новая городская застройка хаотично перемежалась с частным сектором.

Сегодня именно ему выпало съездить в магазин и закупить продукты для тех, вместе с кем он жил и трудился, — таких же временных трудовых мигрантов из республик Средней Азии. Буханки хлеба, емкости с молоком, овощи, пакетики с кетчупом, упаковки лапши быстрого приготовления, пряники, чай и сахар Рахим привычно сложил в рюкзак и надел его на себя. То, что туда не поместилось, он распределил по пакетам и поставил их в багажную корзину. Наконец, он сел и вырулил на дорожку.

Рабочее общежитие, которое представляло собой фактически поставленные в два яруса бытовки, размещалось на территории стройки, в полутора километрах от обжитого сектора, где уже были магазины и вся необходимая инфраструктура. Какие-то дома в новом квартале были заселены, какие-то готовили к приемке, а еще четыре последних «коробки» только достраивались. Тут же, в этой местности, располагались частные дачи.

С зарплатой было плохо. Ее задерживали, недоплачивали, ссылаясь на непредвиденные расходы и нехватку выручки. А деньги нужны были позарез. Они требовались жене Рахима и четырем детям, они требовались деду Шарифу, в далеком Нуреке тяжело умирающему от диабета и уже лишившемуся ног. Что-то пыталась заработать мать — медсестра-сиделка, ухаживавшая на дому за более-менее обеспеченными москвичами. Хорошо, хоть рядом, иногда даже виделись. Отец его, Рашид, погиб, разбившись на стройке в Петербурге в середине двухтысячных.