Чаша полыни. Любовь и судьбы на фоне эпохальных событий 20 века
Шрифт:
Талант у Фейхтвангера был, а дара не было. Дар требует соучастия души, в то время как талант вполне обходится без этого. В его книгах много мастерства, но мало любви.
Самозабвенно любил Фейхтвангер только свою коллекцию инкунабул [1] . Трясся над ней, как скупой рыцарь над своим сундуком.
Это был писатель на все вкусы и на все времена, а времена наступали тяжелые.
Гитлер сделал из Германии одну большую казарму.
Геббельс выдвинул
1
Инкунабулы (от лат. incunabula — колыбель) — печатные издания в Европе, вышедшие в свет с момента изобретения книгопечатания (середина XV века) до 1 января 1501 года.
Испания превратилась в испытательный полигон грядущей войны.
Независимая Австрия доживала последние дни.
Допекал экономический кризис.
Немецкоязычный книжный рынок был для Фейхтвангера закрыт, и, хотя каждый новый его роман тут же переводился на иностранные языки, фрау Марте становилось все труднее сводить концы с концами.
Осенью 1936 года писателя навестил журналист Михаил Кольцов — человек влиятельный, пользующийся особым доверием Сталина. Фейхтвангер, встречавшийся с ним пару раз на международных конгрессах, сразу понял, что их шапочное знакомство лишь повод для этого визита.
Кольцов нравился Фейхтвангеру. Это был один из самых умных людей, которых ему доводилось встречать в жизни. Парадоксальность суждений и дерзкая самоуверенность этого человека ему импонировали.
После того как гость отдал должное кулинарному искусству фрау Марты, хозяин повел его на верхний этаж, в библиотеку.
Фейхтвангеру принесли изготовленный по особому рецепту чай, а Кольцову великолепное бургундское вино.
— Что нового в Москве? — спросил Фейхтвангер, помешивая чай ложечкой.
— Москва все еще скорбит по Горькому, — ответил Кольцов.
— Горький долго болел. Его смерть не была неожиданностью.
— Ну да. Он крепко мучился в последнее время. Несколько раз говорил мне, что хочет умереть. Но ведь смерть медлит, когда ее ждут, как избавления. Впрочем, мы знали, что часы его сочтены. Сталин с Ворошиловым дважды приезжали к нему прощаться. Какие-то организации интересовались, куда присылать венки. Москва уже начала готовиться к траурным мероприятиям. А ему все не удавалось «сбежать в бессмертие».
— Сталин высоко ставил Горького как писателя?
— Вначале, думаю, да. Но потом сильно в нем разочаровался.
— Почему?
— Исписался буревестник. Как-то неуверенно прославлял советские трудовые будни. А за биографию вождя даже и не взялся, хоть и обещал.
— Его биографию Барбюс написал, — припомнил Фейхтвангер. — Я ее читал. Автору в дерзости не откажешь. У него там рождение Сталина описано, как рождение Христа. Появляется на свет младенец. Не то в погребе,
— Тонко подмечено, — восхитился Кольцов. — Я тоже думаю, что образ Сталина Барбюс писал с Христа. А помогало ему в работе лишь собственное вдохновение. Никаких документов ему не дали. Зато отвалили за книгу триста тысяч франков — сумма немалая.
— Но вы же не хотите сказать, что Барбюс писал ради денег? — нахмурился Фейхтвангер.
— Конечно, нет, — удивленно взглянул на него Кольцов. — Хотя деньги никогда не мешают. А вы помните, как начинается его книга? Сталин возвышается на трибуне Мавзолея, как гранитный утес, а вокруг плещется людское море.
— Неужели это написано не от искреннего сердца?
— От искреннего, конечно. Иначе книга бы Сталину не понравилась. И названа она со вкусом: «Сталин. Человек, через которого раскрывается новый мир». Книгу сразу же перевели, издали большим тиражом. Автора пригласили в Москву, закатили в его честь банкет. И тут он вдруг возьми да и заболей. Это ж надо! Прямо из банкетного зала увезли Барбюса в кремлевскую больницу, где врачи не смогли спасти его драгоценную жизнь. Такое вот несчастье.
Кольцов помолчал, поправил очки и с улыбкой посмотрел на своего собеседника:
— А с другой стороны, Барбюс написал отличную книгу. Ярко выявил свою прогрессивность и замечательно подытожил свою жизнь. Зачем жить дальше, если все главное уже сделано? Иногда смерть приходит вовремя…
— Что вы хотите этим сказать? — удивился Фейхтвангер.
— Ровным счетом ничего, — пожал плечами Кольцов. — Но смерть ведь избавляет от всех проблем. Не только от тех, которые есть, но и от тех, которые могли бы быть.
Фейхтвангер поморщился. Цинизм собеседника ему не понравился.
Заметивший это Кольцов усмехнулся и спросил:
— Вы ведь, наверно, уже прочли книгу Андре Жида «Возвращение из СССР»?
— Прочел. Жид мне ее сам вручил. И много чего рассказал. О том, например, что в Советском Союзе новое общество строится не по Марксу, а по Карфагену. Там человеческая жизнь ценилась так высоко, что именно ее преподносили на блюде злобному божку Ваалу, чтобы не свирепел от голода. Жид утверждает, что у большевиков целых два Ваала: коллективизация и индустриализация. Их, мол, все время нужно поить свежей кровью.
— А вы что ему на это?
— Я сказал, что формально-эстетический подход помешал ему увидеть истинную суть советского эксперимента и что я вообще не люблю ренегатов.
— Да, — задумчиво произнес Кольцов, — индивидуальное восприятие мира, даже если оно эстетически самое что ни на есть совершенное, не может быть конечной целью искусства. И после паузы добавил: — Но отвратительнее всего то, что в Москве Жид все хвалил, все превозносил до небес, а вернувшись в Париж, состряпал такую пакостную книгу.