Чаша полыни. Любовь и судьбы на фоне эпохальных событий 20 века
Шрифт:
Виктор усмехнулся:
— Душа верит, а разум — протестует. Разум говорит, что для древних израильтян десять заповедей были просто военным уставом, списком приказов, необходимых для того, чтобы сберечь некий ящик в трудных условиях скитальческой жизни в пустыне. Беззаконие было злом, ибо ставило под удар ковчег.
— Бог живет в душе, а не между ушами, — заметил Мартин. — Но мы ведь сейчас имеем дело с цивилизацией, для которой душа не имеет значения…
— Что ж, мне хотелось бы стать верующим. Это, по крайней мере, дает утешение, — грустно улыбнулся Виктор и встал: — Ну, мне пора.
Он обнял Мартина и пошел к выходу. Туда,
Мартин смотрел ему вслед. У него было такое чувство, словно он встретился с призраком…
Пройдет четыре года. Будут тянуться невообразимой вереницей лихие дни. В погруженной во мглу Германии не останется никого, кто осмелился бы сказать хоть слово протеста. Тюрьма, лагеря, пытки, смерть — эти аргументы всякой тирании нацистский режим будет все энергичнее подкреплять успешным зомбированием людей.
Культ фюрера станет обыденной повседневной рутиной.
Вновь проявится странная историческая закономерность: чем больше вождь требует от народа, тем больше народ оказывается в его власти.
Но найдется человек, который осмелится бросить вызов зловещему режиму.
27 июня 1937 года пастор Мартин Нимёллер открыто подвергнет критике всесильного фюрера на церковной проповеди в Берлине, которая станет для него последней.
«Там, где ставят земные интересы выше интересов небесных, там низводят Бога на землю и превращаются в идолопоклонников. И мы не можем хранить молчание по велению человека, когда Господь обязывает нас говорить», — скажет он своей пастве.
В зале возникнет смятение. Люди, пряча глаза, поспешат к выходу. И никто не подойдет к своему пастырю, никто не поддержит его словами одобрения. Ведь это опасно для жизни взять сторону того, кто в ужасную эпоху всеобщего помрачения осмеливается выступить против бесчеловечности и напомнить о Боге. Никого не будет рядом с пастором Нимёллером в его звездный час, и ничего не будет у него, кроме непоколебимой совести и бесстрашной души.
В тот же день пастор будет арестован.
3 марта 1938 года чрезвычайный суд по государственным преступлениям признает Нимёллера виновным в «подрывной деятельности против государства», и приговорит его к 7 месяцам заключения в специальной тюрьме для должностных лиц и к штрафу в 2000 марок.
Однако на свободу пастор так и не выйдет. Едва успеет он отбыть свой тюремный срок, как подвергнется превентивному аресту гестапо. Его отправят в лагеря. Сначала в Заксенхаузен, а затем в Дахау.
И потекут похожие друг на друга, как близнецы, дни. Чувство хронического голода вымотает душу. Кожа превратится в пергамент. Люди будут ежедневно умирать от побоев, дизентерии, тифа, туберкулеза.
Нацистский лагерь — это планомерная, прекрасно организованная система унижения человека.
В Дахау будут не просто убивать людей. Предварительно их будут доводить до полной деградации. Принципом нацистских лагерей станет девиз: «Обращайтесь с людьми, как
Пастор Нимёллер будет делать в лагерях то, что делал на воле. Проповедовать слово Божье. Он будет учить людей выживанию, ибо воля к жизни есть не животный инстинкт, а нечто святое. На собственном примере он каждый день будет доказывать своим товарищам, что выживает в этом безумном мире лишь тот, кто не сдается.
Лагерное начальство позволит иногда организовывать богослужения в маленькой часовне из рифленой жести с надписью, сделанной готическим шрифтом: «Здесь Бог Адольф Гитлер».
Пастор Нимёллер будет говорить о Боге в этой часовне. Он лишь попросит входящих в нее узников закрывать глаза, чтобы не видеть кощунственной надписи.
В 1945 году пастор Мартин Нимёллер будет освобожден войсками союзников. Ему принадлежит широко известное стихотворение, переведенное на десятки языков:
Вначале пришли за евреями. — Я не протестовал. Я ведь не был евреем. Потом пришли за коммунистами — Я не протестовал. Я ведь не был коммунистом. Потом пришли за социал-демократами. — Я не протестовал. Я ведь не был социал-демократом. Потом пришли за членами профсоюза. — Я не протестовал. Я ведь не был членом профсоюза. Наконец пришли за мной: Но уже некому было заступиться за меня.Магда
Виктор шел по улице, направляясь в свою гостиницу. Был уже вечер, сухой и прохладный. Он так и не позвонил Магде. Не было необходимости. Встречи с сотрудниками Министерства экономики Третьего рейха прошли успешнее, чем он ожидал. Его принимали с холодной официальной вежливостью, но при этом с чисто немецкой обстоятельностью были рассмотрены вопросы, представляющие взаимный интерес. Нацистский режим согласился разрешить эмигрирующим в Палестину евреям трансфер части их имущества в обмен на свободный экспорт немецких товаров на Ближний Восток. И хотя это окончательно подрывало идею международного экономического бойкота Германии, с которым Жаботинский связывал столько надежд, зато открывало перед немецкими евреями путь к спасению.
Виктор вспомнил скептическую усмешку Жаботинского, его спокойные глаза и почувствовал прилив раздражения. «Этот человек, при всех его неоспоримых достоинствах, не способен реалистически углубиться в ситуацию, — подумал он. — Для него политика — это сцена, залитая ярким светом юпитеров. Он любит броские лозунги, падок к театральным эффектам. То, к чему он призывает, практически недостижимо. Ему, видите ли, нужен бойкот Германии. Ни больше, ни меньше. А мне нужны живые евреи».
Он поднялся на узком, слегка вздрагивающем лифте, открыл ключом коричневую дверь с номером 113 и остановился на пороге. В номере витал едва уловимый запах духов, причем очень хороших. Он знал, кто пользуется такими духами. Не мог ошибиться.