Чаша страдания
Шрифт:
— Жив папа, Лилечка, жив!.. Его отпустили из лагеря на поселение. Наверное, я смогу навестить его там.
Она стала хлопотать и через два месяца получила разрешение поехать к Павлу. Они с Лилей долго собирали ее в дорогу, упаковывали теплые вещи для него, собирали немногочисленные Лилины фотографии, чтобы он посмотрел, как она выросла и окрепла.
Нужны были деньги на дорогу и чтобы оставить ему на жизнь. Как раз вскоре в поликлинику на очередную проверку кровяного давления заехал министр Гинзбург. Главный врач, как всегда, вызвал Марию, знал, что Гинзбург доверяет ей больше всех. И Мария, пока надевала ему на руку манжетку, тихо сказала:
— У меня радость, у одной моей знакомой мужа отпустили на поселение.
Гинзбург удивленно-радостно приподнял брови и внимательно посмотрел на нее, взглядом спрашивая: «Я тебя правильно понял?» И Мария в ответ незаметно кивнула.
А давление у министра оказалось повышенным. Главный врач засуетился, прописал лекарство и сказал, чтобы он чаще приезжал на проверку.
— Да, да, конечно, теперь я стану приезжать чаще.
Через три дня он опять приехал мерить давление, и на этот раз пачка денег в кармане Марии была толще, чем всегда. И давление под действием лекарства понизилось.
Было много радости, когда Лиля провожала маму на вокзале в Сибирь. И к этой радости прибавилась другая, тайная, — первая влюбленность.
52. 12 августа 1952 года
Членов Еврейского антифашистского комитета везли на расстрел. Три с половиной года продолжалось следствие, их судили как изменников Родины, американских и английских шпионов и агентов сионистской еврейской организации «Джойнт», которые готовили диверсии с целью свержения советского правительства. Три с половиной года они отвергали обвинения, их мучили, пытали, заставляли признаться.
Накануне был жаркий солнечный день, москвичи отдыхали на загородных дачах, наслаждались погодой, загорали на речных пляжах. В тот день интенсивно работала только «тройка» судей — полковников государственной безопасности. Они для проформы заглядывали в протоколы допросов, там везде фигурировала одна и та же строка: «Подсудимый признал себя виновным во всех обвинениях». Под обвинениями стояли подписи обвиняемых. Теперь перед «тройкой» одного за другим приводили и ставили обычных советских людей, интеллигентов — известных писателей, ученых, врачей, которые ни при каких условиях не только не могли сами на себя возложить все эти обвинения, они просто не могли быть такими отъявленными врагами своей страны. Каждому из осужденных «тройка» произносила приговор: «Признать виновным и приговорить к высшей мере наказания — расстрелу».
Верила ли «тройка» этим обвинениям? Скорее всего, во многом сомневалась, верила, но не полностью. Были ли эти судьи антисемитами? Возможно, были, но не до такой степени, чтобы уничтожать евреев, как это делали гитлеровцы. Но сомневалась ли эта «тройка» в том, что обвиняемых надо казнить? Нет, не сомневалась. Указание шло с самого верха. Они не сомневались, что таких людей в таких преступлениях могли обвинить только Сталин и Берия. Ну а раз они уже обвинены ими, то дело «тройки» — довести обвинение до конца.
Диктатура тем и характеризуется, что приказы диктатора беспрекословно и механически исполняются всеми подчиненными по всей цепочке: сверху вниз. «Тройка» была лишь частью этого механизма, средним звеном громадной машины, которая десятилетиями выполняла указания Сталина. А за «тройкой» стояло звено низшее: исполнители, нажимавшие на курки винтовок без вопросов и сомнений.
Наказывать для них было привычной «технической» работой. Приученные за много лет к жестокости, они отправили на расстрел тысячи разных людей — партийных, беспартийных, интеллигентных и не очень. «Тройка» работала профессионально: посылала на расстрел без сомнений и без чувства вины.
Из передачи радио «Голос Америки» узнала об этой казни семья Гинзбургов — Семен, Августа и Алеша. Они сидели у приемника и плакали. Оплакивали всех, но Алеше особенно жалко было детского поэта Квитко. Он вспоминал его веселые
Старую женщину, академика Лину Штерн тоже заставили подписаться под обвинениями, но ей одной расстрел заменили на ссылку. Она не знала о наказаниях других, но понимала, что решение оставить ее в живых исходило тоже от Сталина. Почему ее не казнили? Очевидно, все-таки дрогнула верховная рука, он постеснялся поставить знаменитую старуху к стенке. Когда «тройка» объявила ей приговор, Штерн наивно попросила:
— Пошлите меня в Алма-Ату, я жила там во время эвакуации.
Прокурор прикрикнул на нее:
— Враги народа не имеют права жить в столичных городах! Алма-Ата является столицей Казахской Советской Социалистической Республики. Вы поедете в… — он поискал на карте точку поменьше, — вы ссылаетесь в город Джамбул.
Из всего Еврейского комитета на свободе остался только писатель Илья Эренбург. Когда министр госбезопасности Абакумов представил Сталину список лиц, подлежащих аресту, имя Эренбурга стояло на первом месте. Сталин отметил галочками имена членов комитета и написал против каждого «ар», что значило — «арестовать». Но против имени Эренбурга Сталин поставил лишь какую-то закорючку, половину вопросительного знака. Абакумов, не зная, как ее расшифровать, и опасаясь уточнять у Сталина, оставил писателя на свободе. Так закорючка спасла Эренбурга [47] .
47
Этот документ с закорючкой сохранился в архиве.
Что мог думать Эренбург, когда узнал, что его давнего друга писателя Переца Маркиша и других его друзей расстреляли? Он не был ни сионистом, ни узким еврейским националистом, он был русским интеллигентом и писателем. Это он сказал: «Мы принадлежим к тому народу, на языке которого мы говорим». Но вопросы жизни и ассимиляции евреев в России всегда глубоко волновали его. Если попробовать проникнуть в его думы, то само собой напрашивается объяснение: начинались сбываться пророчества Эренбурга, высказанные им в романе «Хулио Хуренито» еще в 1922 году: главными проблемами XX века будут немецкий фашизм, советский социалистический тоталитаризм и еврейский вопрос. Он показал тогда, что фашизм и социализм имеют много общих черт и что евреи окажутся врагами и для того, и для другого строя.