Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)
Шрифт:
Тутайн нашел ее деловитость неуместной, но подчинился. Она пододвинула себе стул, села. Только теперь я заметил, как элегантно она одета, как молодо выглядит.
— Мы должны всё зафиксировать письменно, — сказала она. — Я наследую Гёсте. Только убийца ничего не наследует. А мой муж, само собой, умер естественной смертью. — Она выговорила такое. — Теперь насчет этого предприятия, торговли лошадьми. Я знаю, какую договоренность Гёста имел с Тутайном. Гёста был излишне щедр. Но письменного документа он не составил. Это его упущение, из-за которого я оказалась в неловкой ситуации. — Она еще колебалась, не решаясь высказать, что у нее на уме. — Я предлагаю, чтобы мы заключили письменный договор. Прямо сейчас. Тутайн, ты будешь по-прежнему вести дела. Однако во всем должен быть порядок. Это предприятие Гёсты, и по наследству оно переходит ко мне. Значит,
Она хотела на десять лет приковать Тутайна к себе или к предприятию. Он, мол, должен будет отныне арендовать дом и конюшню — у нее как у наследницы Гёсты — и вносить высокую арендную плату. Предполагалось, что тяготы и труды руководителя предприятия он примет на себя безвозмездно, а доход от торговли будет распределяться на половинных долях между ним и ею.
Он не согласен, сказал Тутайн коротко, после того как она долго, со льстивыми ухищрениями, пыталась его уговорить. Вдова поднялась со стула, всем своим видом выражая негодование и решимость.
— Хорошо, — сказала. — Тогда считай, что с этой минуты ты уволен.
— Если вы не нуждаетесь в моей помощи на ближайшие дни, я больше не переступлю порога конторы, — ответил Тутайн. — Случайно так вышло, что позавчера я рассчитался с Гёстой, а с тех пор новых поступлений не было.
Вдова внезапно сломалась. Слезы брызнули у нее из глаз. Она стала жаловаться на свою женскую глупость. Дескать, она по простоте душевной открыто высказала, что думает, Тутайн же негуманно обратил сказанное против нее. Она, мол, теперь целиком и полностью в его руках. От него зависит, впадет она в нищету или нет.
От него ничего не зависит, спокойно возразил он.
— Назови наконец свои условия! — истерично выкрикнула она.
Ему было непросто разобраться в собственных мыслях. Гёста умер, и со смертью хозяина всё здесь изменилось. Гёста когда-то проявил по отношению к моему другу щедрость, но в последние годы Тутайн один нес на себе бремя текущих дел, и его половинная доля фактически оказывалась меньше, чем доля Гёсты… Вдове пришлось еще раз на него прикрикнуть, прежде чем он начал говорить. —
Он ничего не хочет менять в договоренности с Гёстой. Он хочет выполнять свою работу, как прежде. Дом и конюшня будут рассматриваться как совокупный капитал, приносящий проценты. Конюху надо платить. Предприятие берет на себя эти расходы, как и многие другие. (Тутайн думает о том, что Гёста в последний год неоднократно брал из кассы значительные суммы, чтобы покрывать все эти расходы, и оставлял взамен лишь неразборчивые расписки. Тутайн думает, что последняя продажа табуна лошадей, за хорошую цену, ему лично прибыли не принесла. Потому что Гёсте срочно понадобились несколько тысяч крон, которые он и заимствовал из кассы. Это было два дня назад.) Конюшня и земельный участок должны быть безвозмездно предоставлены в распоряжение предприятия. В жилом же доме, разделенном воротами на две неравные части, будет выделено помещение для компании. Ей, вдове Гёсты, останется большая часть дома, с правой стороны, с обрамленной липами двустворчатой дубовой дверью, ведущей на улицу; в левой же части — куда попадают через арку ворот, поднявшись на три ступеньки и пройдя через узкую дверь, — будут располагаться: контора; комната конюха; похожая на залу просторная комната, где можно принимать посетителей; и спальное помещение.
— Аниас и я, мы будем там жить, — закончил он свою речь.
— Мы должны все это записать, — настаивала вдова.
Рукопожатие — достаточная гарантия… Он обещает, что не уйдет, не известив вдову о своем намерении за год. И обязуется, что никогда не будет торговать лошадьми в Халмберге как самостоятельный предприниматель, к своей личной выгоде.
Она не в состоянии все это удержать в голове, заныла вдова.
Он это запишет, как только Гёста будет похоронен, — примирительно сказал Тутайн.
Наконец мы смогли выйти из своего пансиона, чтобы посмотреть на Гёсту. Он лежал в постели с открытыми глазами. Из его изменившегося лица уже ушло напряжение, вызванное внезапной смертью.
— Через два-три часа он больше не будет казаться свирепым, — сказал Тутайн. — Думаю, закрывать глаза Гёсте, кроме меня, некому, на эту бабу полагаться нельзя. Правда, я буду делать такое в первый раз. Но она-то вообще не сделает… — Помолчав, он прибавил:
— Давай, я закрою один глаз, а ты — другой.
Вдова не удосужилась известить о смерти мужа ни врача, ни еще кого-то. Она сразу побежала к нам и теперь, когда мы пришли, сочла, что это именно наш долг — позаботиться о мертвеце
Тутайну предстояли трудные недели. Оборотный капитал отсутствовал. Собственные его сбережения были маленькими. А ведь он должен был произвести выплату по ипотечному векселю. И расплатиться за похороны Гёсты. Вдова тоже клянчила деньги: ей, мол, не на что жить. Бросила на стол Тутайна счета от своей модистки, грозилась заложить дом, и конюшню, и вообще всё. Он покупал лошадей в долг, выписывал векселя. В присутствии нотариуса заключил договор с вдовой Гёсты. Неделю спустя конюшня опять заполнилась, и он погнал табун молодых коней в город. Вдова предъявляла ему все новые требования. Видно было, что она транжирит деньги. Тутайн на многое закрывал глаза. Он еще не знал, сумеет ли справиться с трудностями. Нервничал. Посреди этой неопределенности занялся нашим переездом. Затеял ремонт северного флигеля дома покойного Гёсты. В похожей на залу комнате, бывшем складском помещении, строители настелили пол из сосновых досок. И возвели еще одну стену, чтобы конюх получил собственную комнату, а мы — спальню. Контора, теперь превратившаяся в своего рода вестибюль, наполнилась пылью. Серо-белые следы каменщиков и плотников отчетливо выделялись на темных лакированных половицах… Это был переходный период. Потом рабочие исчезли. Маляры и уборщицы оставили после себя светлые и чистые помещения. Тутайн отчистил стоявший под софой жестяной ящичек, в котором хранились сигары для посетителей. Открыл маленький сейф, где теперь размещались новый гроссбух и касса из проволочной сетки, взглянул на наличность — несколько монет стоимостью в крону и мелочь. В задумчивости качнул головой. Но теперь, когда дело зашло так далеко, он был исполнен решимости во что бы то ни стало продержаться, вывести предприятие из кризиса. Он снова поверил в возможность своего и моего бюргерского существования, комфорта, благосостояния, здорового сна, моей славы и собственного усердного труда — во все то, что улыбка удачи освещает только на короткие мгновения.
Мы, во всяком случае, переехали. Поначалу новые помещения были лишь скудно обставлены мебелью; однако мой рояль придавал большой пустой зале праздничный вид. Вскоре Тутайн приобрел тяжелый стол из красного дерева, а живший по-соседству ремесленник изготовил шесть кресел — скорее добротных, нежели красивых. Теперь мы могли угощать почтенных господ крестьян брантвейном и бутербродами… Это была красивая комната, десять метров в длину и пять в ширину. На каждой из узких сторон — по два окна, на улицу и во двор; посреди длинной стены располагалась округлая белая кафельная печь с латунными дверцами. Тутайн обычно спал либо здесь, на диване, либо в конторе, на софе. Третью комнату он предоставил мне, чтобы я мог спокойно работать. Вечером, уже лежа в постели, я слышал за стенкой шаги припозднившегося конюха или его молодой храп и стоны; а по звукам, доносившимся из залы, определял, что вот сейчас Тутайн вернулся домой или наконец оторвался от молчаливого бдения перед печкой и стелет себе постель. Он стал очень неразговорчивым.