Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Янн Ханс Хенни

Зимние дни короткие, торговля полностью прекратилась, как всегда и бывает в это время года. Тутайн часами сидел перед печкой, подбрасывал в топку березовые поленья. Он размышлял, как бы ощупывая свое бытие. И иногда говорил, в конце долгого молчания:

— Я счастлив. Здесь тепло. Здесь царит мир. Никто сюда не приходит, кроме конюха.

И еще он говорил:

— Что я тоже происхожу от людей, кажется мне удивительным. Меня усыновила одна семья. У меня нет ни родителей, ни родственников^{360}. Я просто существую сам по себе. Никогда никто мне не говорил, что я похож на отца или мать.

У Тутайна часто возникали стычки с вдовой Гёсты. Она упрекала его в том, что он будто бы пренебрегает делами, что доходы не соответствуют даже самым скромным ее ожиданиям… Она не умела вести хозяйство. Тутайн уже давал ей значительные суммы вперед. Но чем больше он шел ей навстречу, тем требовательнее она становилась. Он показал ей баланс: она в ответ заявила, что не желает жить как нищенка. Он напомнил,

что доходы Гёсты в последние годы никогда не превышали нынешних; она обозвала Гёсту простофилей. Он предложил тогда ежемесячно выплачивать ей определенную сумму, приблизительно соответствующую одной двенадцатой части годового дохода, — чтобы она, имея регулярные поступления, лучше организовала свою жизнь. Она ответила, что он обманывает ее, предлагая своего рода арендную плату. Он объяснил, что эта ее собственность до предела отягощена ипотекой и что продажа здания вряд ли принесет хоть какой-то чистый доход; но что такая не-собственность как-никак ежегодно подбрасывает ей восемьсот крон. — Только когда дело дошло до того, что Тутайн в грубой форме отклонил ее домогательства, вдова оставила его в покое и согласилась на ежемесячные выплаты, им предложенные. Кажется, она, не видя другого выхода, даже попыталась ограничить свои расходы.

* * *

Последующие годы были оборваны с нашей жизни преждевременно, словно незрелые плоды. А тогда мне еще казалось, что и у города Халмберга раскрасневшееся, озабоченное лицо, как у столь многих подобных ему городов. Я вспоминаю высокие, без украшений, окна. Вспоминаю дома, похожие на стариков. Вспоминаю липы, которые росли перед нашим домом, между булыжниками чистой многоцветной мостовой; и еще — изогнутый черный щит над воротами, на котором золотыми буквами (обновленными по распоряжению Тутайна) значилось: ТОРГОВЛЯ ЛОШАДЬМИ ГЁСТЫ ВОГЕЛЬКВИСТА. — Но черты улиц стерлись, булыжник погрузился в землю, словно прошла тысяча лет, и той руиной, какой он будет когда-то, город сделался уже теперь. Правда, его гибель произошла только в моем сознании. Жители города, живые и здравствующие, могут утешиться. Не тяжелый шар нового тысячелетия прокатился по ним — это моя бедная голова, уже чующая близость могилы, колотится о камни времени.

(Я пережил еще один приступ ужасной головной боли. Когда он достиг кульминации, я находился в трех километрах от своего ближайшего соседа. Дул ветер. Не знаю, был ли он теплым или холодным. Меня вырвало, я лежал на дороге. Потом заставил себя подняться. Через долгое время — должно быть, прошло несколько часов — я добрался до хутора. По телефону вызвали врача. Крестьянин и его работник подхватили меня под руки и проводили до моего дома. Я стонал, кричал. Они хотели уложить меня в постель. Я этому противился. Все предметы, если они вообще фиксировались моими глазами, были черными. Черные лица двух посторонних людей в моей комнате… Эти двое оставались, пока не пришел врач и не сжалился надо мной. Он сделал мне инъекцию морфина, а может, еще и другого яда, чтобы хоть что-то изменилось к лучшему. Сказал, что моя кожа ледяная. Но я чувствовал, что лоб покрылся испариной. Через десять минут врач снял с меня куртку и брюки и помог лечь в постель.

Сегодня он приходил снова. В клиническом смысле — так он попытался объяснить — речь идет о временном расширении кровеносных сосудов в мозгу. У людей бывает врожденная предрасположенность к этому; вероятно, моя умственная работа — так он выразился — поспособствовала развитию аномалии. Возможно и обратное: что врожденный дефект обусловил мою склонность к умственной работе. — Теперь я знаю, что доктор презирает меня и мою деятельность. Что всякий человеческий гений представляется ему обременительным побочным продуктом неизлечимого болезненного состояния… Я попросил его попытаться исцелить столь ясно распознанный им недуг. И услышал в ответ: «Мы совершенно бессильны против головных болей общего характера, не являющихся следствием одной из тех аномалий, которые мы можем устранить».

Врач предписал мне принимать один очень сильный, как он сказал, порошок, едва я почувствую приближение боли. Но не во время приступа, иначе меня просто вырвет. — Он ушел. Я продолжал лежать в постели. Однако часа два назад мне пришлось выйти во двор: меня разбудило топанье Илок в конюшне. Кобыла требовала овса, воды. И еще я притащил ей в стойло побольше сена. Потому что неизвестно, когда я снова найду в себе силы, чтобы о ней позаботиться.

Я лежу в постели, и уже наступило После. После — исчезновения всех моих мыслей, воспоминаний и склонностей — я лежу в постели. И мои мысли, воспоминания и склонности мало-помалу возвращаются. Но я знаю, что прежде их у меня забрали. Мой Противник — или мой Косарь-Смерть — какое-то время хранил их у себя. Теперь он знает их, он знает меня. Он знает бывшее, то есть то действительное, которого вообще больше нет, и знает придуманное, сфальсифицированное, записанное, которое постепенно обретает бытие. Не имеет смысла, чтобы я отчитывался перед Противником. Я ни в чем не раскаиваюсь. Это я могу твердо сказать, могу это

повторить. Но я вряд ли сумею выразить, в каких поступках или в каком поведении я должен был бы раскаиваться — и почему — и с какой целью упорно отказываюсь это делать. Мое свидетельство предназначено исключительно для меня самого. Случись когда-нибудь такое, что я забуду, забуду всё; что моя память будет из меня выдрана еще при жизни; что я забуду, кто или что таится в этом ящике-гробу; что вдруг исчезнут мои чувства, моя любовь, моя склонность обожествлять плоть ближнего, подобного мне, если эта плоть безупречна; что после очередного приступа боли я вернусь как человек без прошлого, который не происходит ни от кого, не имеет ни имени, ни даже будущего, потому что и оно охвачено забвением: тогда только то, что я написал, станет для меня очень несовершенным бытием — мысленными образами, собранными воедино за счет каких-то разрозненных сил. Но я все же буду знать, что Тутайн — человек, который умер, — находится у меня в комнате, что Илок, кобыла, стоит в стойле, что Эли, пес, лижет мою руку. Что, в любом случае, все так, как оно есть, пусть я больше и не способен связать это со своим жизненным опытом.

Но что, если я разучусь и читать? Тогда я потерплю поражение. Тогда меня, отщепенца, больше не будет. Тогда останутся только другие, которых я не знаю, которые все носят имя Ты, тогда как меня звали Я.)

Судебное дело против судовладельца, господина Дюменегульда, прекращено — видимо, очень давно. Поданный мною иск отклонили. Меня же просто забыли об этом известить. Я напрасно жду продолжения расследования. Все давно знают, что свои подозрения я повесил не на того, кто их заслужил. Настоящий виновный — можно назвать его так, если мы согласимся считать виной умышленное вызывание опустошения, гибели, страдания и боли, — скрылся за мощными кипами должностных документов. Он воздвиг вокруг себя стену из бумаг. Эту стену невозможно взять штурмом. Виновный защищен от любого преследования и наказания: ведь, поскольку вина его носит совершенно публичный и обобщенный характер, сам он, можно сказать, невиновен. Куда больше, чем он, виновны его родители, школьные учителя и университетские профессора, у которых он изучал право и правовые понятия, у которых научился тому, что такое мораль, честь и государственная политика, экономика и административное управление. Так можно думать, и я так думаю. (Мои мысли наконец вернулись ко мне, и Косарь-Смерть даже их немного почистил: протер своей зловонной слюной, потому что мои мысли ему понравились — особенно те, которые сам я еще не видел.)

Он еще жив или уже не живет, но, во всяком случае, жил когда-то: этот старый отставной офицер, Его Превосходительство, чья жизненная задача заключалась в непрестанном планировании, выяснении возможностей, продумывании гипотетических нападений и защит, испытании и оценке различных видов оружия, — этот профессионал, жизнь которого была полна бесчисленных эпизодов. Один из таких эпизодов он уже почти забыл. А если бы ему напомнили, конечно, признал бы, что в свое время эпизод этот был достаточно важным. Но потом потерял значение. Офицер в те годы был еще молод и служил в специальном ведомстве военного министерства.

Все началось с отчета. Колониальный чиновник некоего маленького государства, из нижних чинов, пожаловался на поведение одного негритянского племени при прокладке дороги^{361}. Молодые люди этого племени не желали, чтобы их мобилизовали на работу; они пускались в бега, скрывались у соплеменников, а если их все-таки находили, бежали снова и подстрекали к сопротивлению других, прежде хотевших работать. Мятеж подспудно тлел уже в нескольких деревнях. А племя было большое — двадцать тысяч человек, включая женщин и детей. И они издавна славились воинственностью. Их вождь, коварный старик, имел тридцать жен и девяносто семь сыновей; и каждый из сыновей, становясь взрослым, заводил себе опять-таки двадцать или тридцать жен; и многие из внуков вождя имели уже по дюжине жен, так что молодые люди этого племени поддерживали разветвленные дружеские связи; поскольку вождь и сыновья вождя, шаман и сыновья шамана, министры и сыновья министров, а также их родственники — дяди, и братья, и сыновья братьев — забирали в свои гаремы всех местных женщин и подросших девочек. Ситуация — хуже не придумаешь. Но возмутительнее всего была гордость этих людей: их изворотливость, их решимость оказывать сопротивление, не платить никаких налогов и лучше голодать, чем работать… К отчету прилагалось свидетельство миссионеров о том, что члены этого племени не желают принимать христианскую веру и совершают враждебные вылазки против соседних племен.

Губернатор, получив отчет чиновника, вспомнил, что руководитель государственной концессии, «Общества по эксплуатации лесных массивов», уже давно направлял ему жалобы на это самое племя: потому что мобилизованные на работу туземцы не были довольны ни заработной платой, ни теми порциями маниока и проса, которые им выдавались. Пришлось ввести жесткие штрафы, но из-за этого среди населения распространился враждебный настрой, так что в определенных районах рубку леса и корчевание можно было осуществлять только силами завезенных из других мест рабочих и при условии обеспечения мер безопасности.