Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)
Шрифт:
— Я приду еще раз, днем, — сказал я работнику. — Моя кобыла трудно беременеет, — солгал я.
— Ладно, — бросил он, уже заводя жеребца в ворота.
Я немного поводил Илок взад-вперед.
— Это всего мгновение, Илок, — сказал я. — Поди разбери, почему такое должно длиться всего мгновение? Свиньям и то в этом смысле лучше. Во всяком случае, у них это длится дольше. Но разве узнаешь что-то наверняка? Я ведь твоих переживаний не знаю. И переживаний свиньи не знаю. И переживаний других существ — тоже нет. Потому что я это я. В этом мы с тобой разделены. Я к этому не причастен. Я могу только думать. Я думаю, что должно быть какое-то сходство… Однако в чем оно выражается, никто не знает. И тем не менее я хотел бы быть рядом, когда ты будешь истлевать, чтобы мы оба истлели одновременно. Но это случится, когда мы станем одинаково старыми и ты уже не сможешь рожать жеребят. А сегодня я твой почтительнейший слуга. Который тобой восхищается. Восхищается твоей красотой. И красотой твоего товарища, его вожделением к тебе…
Я снова запряг ее. И, уже с повозки, протянул работнику
— Это тебе, — сказал я. — Сегодня днем мы вернемся. Моя кобыла трудно беременеет.
И мы потихоньку поехали. Проехали три километра, до ближайшего постоялого двора. Там, в чужой конюшне, я насыпал Илок овса, выскреб из мешка остатки сена, заказал еду для себя и попросил приготовить мне комнату на ночь. Я пил пунш и думал об Илок, о жеребце, о Тутайне, об Эллене, о безымянной для меня юной китаянке, об Аугустусе, о Мелании, об Эгеди, о Буяне, об одной негритянке, о Гемме, о всей человеческой плоти, которую я познал и которая была для меня сладка. И о том, что завтра или послезавтра одна-единственная из многих миллионов мужских половых клеток окажется — в теле Илок — избранной. И для Илок наступит другое время. Новые гормоны начнут пронизывать ее тело, чтобы Закон умножения и все другие законы могли играть на ней — дергать за струны или колотить барабанными палочками, — как если бы она была музыкальным инструментом. Чтобы возникло то неотвратимое бытие, которое уже было здесь, было здесь с самого начала и всегда. — Еще я думал, что я тоже люблю Илок, а она — меня; но ее половые губы предназначены для жеребца, товарища по биологическому виду, которого она забудет, как только забеременеет. И все-таки любовь — таящаяся в ее глазах, ноздрях, языке, шкуре, — принадлежит мне. И ей понравится, если и я тоже, как жеребенок, припаду к ее вымени. Я думал, что я ее слуга и что такая роль мне по нраву. Что сейчас опять собственная смерть представляется мне пустяком. Эта мысль все еще была новой и нерастраченной — такой убедительной, словно пришла в голову впервые. Может, дело действительно уже не во мне — после того как отошло в прошлое все то, о чем я мог бы вспоминать. Может, мое время закончилось… Я выпил еще стакан пунша. Может… Май тяжело навалился на эту страну, насильственно, — и, как чудовищный самец, вонзает свой член в мягкую трясину расслабившейся земли; миллиарды и миллиарды уже избраны для жизни: людей, животных, растений. В этом году процесс роста половодьем разливается во все стороны. Но я себя не обманываю: он подпитывается гниением… Я выпил еще пунша; и, кажется, почувствовал себя счастливым. Таким счастливым, каким можно быть только в одиночестве. Когда мысли приобретают привкус сновидений.
Потом пришло время запрягать лошадь и возвращаться на хутор. Работник сразу вывел жеребца. Там же, где и утром, жеребец покрыл Илок. Но на сей раз, в своем блаженстве, он покоился на кобыле долго, и она тоже стояла тихо, не подламываясь. Я видел, что глаза ее неподвижно устремлены вдаль. Когда все закончилось и работник отвел коня в стойло, а я запряг Илок в повозку, я опять протянул работнику пять крон и сказал:
— Это тебе, завтра с утра мы вернемся. Моя кобыла трудно беременеет.
Он рассмеялся. А я потихоньку поехал.
Мы переночевали на постоялом дворе: я в непроветренной убогой комнате, Илок в одном из боксов чужой конюшни. На следующее утро и днем мы опять навещали жеребца. Илок, конечно, не насытилась счастьем. Да и какое живое существо могло бы насытиться? Но этот второй день был все же большой радостью.
Мы еще раз переночевали на постоялом дворе. А наутро отправились домой.
Эли провел два отвратительных дня, совершенно безрадостных. Он уже так стар, что не хочет надолго покидать дом. Однажды, когда я взял его с собой по такому делу, он непрестанно скулил. — Так что теперь я заранее приготовил ему место в конюшне, чтобы он не испражнялся в комнатах, оставил большой запас воды и пищи, утешил его. Но взгляд Эли не был спокойным, когда я выводил Илок. Пес уронил голову на передние лапы. Я едва не заплакал. Подумал: «Надеюсь, он не умрет в эти дни, пока будет один». — Он не умер, но, кажется, не обрадовался, когда мы вернулись. Только удивился. Он был очень изнурен. И лишь мало-помалу освободился от страха за меня и за себя, вернулся к обычному ощущению бытия. Я подумал в первый раз: «Возможно, придется его убить». Подумал. Но никогда больше не буду так думать. Эли еще не исчерпал возможности своей фантазии. Я не стану насильно его останавливать. Я в тот день поддался глупому человеческому представлению. Эли, может, еще поймет, что Тутайн лежит в ящике. Что он не покидал нас, а если и покинул, то не по своей воле.
Он вернулся из Треслова, и я прочитал по его лицу, что все получилось, как он хотел. Он продал тех пятнадцать лошадей. Барышник стоял в стороне, улыбаясь, и наблюдал за молодым компаньоном. Как тот говорит «да» или «нет», как ударяет по рукам. Как ему вдет белый льняной халат, как он держит кнут, как кладет ладонь на круп лошади! Как своей красотой и добродушием завоевывает благосклонность покупателей, как ничем не смущается, прощает им все уловки и неуместные выходки, но не терпит ущерба из-за их злости или хитрости, сухости или излишней болтливости, а всегда умеет вернуть клиента к главному предмету беседы: к почтенному делу торговли молодыми лошадьми, смотреть на которых одно удовольствие. Которые стоят здесь привязанные к барьерам — с блестящей шерстью, с подвязанными хвостами, с соломой в нарядно заплетенных гривах. — Тем же вечером они поделили выручку, барышник и его компаньон.
Тутайн спросил меня:
— Что бы ты хотел, чтобы я тебе подарил, на тысячу крон?
— Что бы ты хотел, чтобы
Его лицо омрачилось.
— Забудь наконец об этом, — сказал он.
— Положи эти деньги в шкатулку или отнеси в банк, — сказал я. Я не хотел забывать.
— — — — — — — — — — — — — — — — — —
Как правило, они торговали отдельными лошадьми — барышник и его компаньон. Они ездили по сельской округе. Покупали на каком-нибудь хуторе одного коня, продавали его на другом хуторе, другому крестьянину. Зарабатывали на этом пятьдесят крон. Иногда сделка оказывалась убыточной. Но такое случалось редко. Наступил день, когда Тутайн спросил меня:
— Что бы ты хотел, чтобы я тебе подарил, на две тысячи крон?
Одно желание у меня имелось. Оно выросло постепенно. Я очень хотел, чтобы оно исполнилось. И я его высказал. Я сказал Тутайну:
— Из меня, вероятно, не получится великий композитор. Я уже староват, или пальцы у меня неловкие. И образ жизни у меня не тот, что должен быть у музыканта. Искусство обычно процветает в условиях публичности и приверженности традициям. Даже Жоскен был чьим-то учеником, учеником Окегема. Жоскен был певчим капеллы в Милане, потом в Риме; накопив опыт, он стал капельмейстером, работал в Камбре, Модене, Париже, Ферраре. Я же ничего не смыслю в дирижировании; плохо представляю себе, какого рода музыкальное образование дается в консерваториях, как устроены места, которые в наше время считаются самыми влиятельными центрами музыкальной практики, великими сборными пунктами для всех творческих сил, лабораториями по исследованию звуков; где разрабатываются новые формы, мелодические идеи, все более расширяющееся учение о контрапункте… и где наверняка обретаются художники нового типа; у меня, в отличие от них, нет опыта; я ни у кого не учился, а знания почерпнул из книг и партитур. Я, правда, много работал, но этим всё и исчерпывается. У меня отсутствуют все внешние признаки композитора. Музыкальные инструменты известны мне лишь в теории. Рояль — мой единственный друг среди них. Играя на клавишах, я могу справиться с музыкой; но не могу сделать так, чтобы люди, которые меня слушают, услышали, когда я ударяю по клавишам, голос фагота или жесткое стрекотание скрипки. — И все-таки я одержим. Я много сочиняю. Я думаю в музыкальных формах. Я не отшатываюсь в страхе ни от чрезмерной простоты, ни от бездонных глубин. — Так я устроен. У меня хранятся все эти бумажные ролики, которые я проштамповал: я их не слышу, и никто их не слышит… А я мог бы с их помощью дать концерт. У меня бы тогда не возникло сценической лихорадки. Мне бы не пришлось стыдиться. Есть такие музыкальные автоматы, которые можно пододвинуть к клавиатуре пианино…
Он меня сразу понял. Деньги для него ничего не значили. Мы оба жили на проценты с моего капитала, возникшего в результате кражи или тайного присвоения чужого имущества. Это было наше общее преступление, как и убийство было нашей общей виной. Капитал, правда, несколько уменьшился. Тутайн уже поставил себе цель — восстановить его в первоначальном объеме. Но эти две тысячи крон он хотел просто растранжирить. Мы купили музыкальный самоиграющий аппарат. Мои нотные ролики не подходили к новой машине: ее проигрывающее устройство было более узким и чувствительным. Имелись и регуляторы силы удара. Я принялся переделывать уже сделанное. У меня был большой запас непроштампованной бумаги. Я раздобыл перфоратор меньшего размера. Непостижимо, что я решился начать все заново. Какая слепая страсть подгоняла меня? Хотел ли я только отмстить немногим жителям Халмберга, прежде слушавшим мой концерт, — заставив их очень удивиться? Или хотел таинственным образом унизить Тутайна, затенив его торговлю своим усердием? — Может, я был просто прилежным и очень молодым, к тому же еще не обретшим ощущение времени. Ненасытным в мыслях и грезах… Наверное, с момента рождения я был приписан к музыке. Однако узнал об этом слишком поздно. — Я не понимал бесполезности или ошибочности своего намерения. Я пошел по длинному кружному пути. Длинному кружному пути, ведущему к славе.
Я начал с того хлама, представляющего собой парафразы, который сочинял в Южной Америке для электрического пианино Уракки де Чивилкой. Я порой смеялся над собственными старыми идеями. То, что я тогда придумал, отнюдь не бездарно, — таково было мое новейшее суждение. «Звезды и полосы навсегда» — музыка Сузы {349} , с которой Америка впервые ворвалась в мрачноватые, запачканные, но все еще наполненные дымом благовоний палаты европейской музыки, — оплетенные неумолчной болтовней почти целомудренной мелодии: о чем я думал, когда сочинял такое? — Я нашел, что исправлять здесь практически нечего. Чисто геометрическая структура… Я перенес ее на новый растр, дополнив несколькими проштампованными волнообразными движениями, которые кривыми линиями цеплялись друг за друга. Меня вдохновляли композиции более недавнего времени. Я теперь хотел бы услышать Chanson des oiseaux [6] , квинтет «Дриады» — подслушать себя самого.
6
Песню птиц (фр.).
Однообразная работа с перфорированием роликов вдохновила меня на новые музыкальные идеи. Я написал, поразительно быстро, симфонию для маленького оркестра (но не стал переносить эту композицию на нотный ролик). Такое бегство в зону совершенно иных музыкальных представлений я оплатил добровольным покаянием, написав композицию для рояля: сонату. Она мне понадобилась для завершения моей «механической» программы.
Прошло много месяцев, прежде чем я закончил работу по перфорированию роликов. Зима пришла и ушла. Весна уже переходила в лето, и в Халмберг начали съезжаться курортники, чтобы купаться в море, смеяться в легких одеждах, трапезничать за обильно накрытыми столами.