Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Янн Ханс Хенни

В тот день больше ничего не произошло. Подплыли к берегу. Парни зашлепали по воде в сторону суши. Девушки вытащили лодки на песок. Их тошнило от таких ухажеров. Промокший Эйе заполз в какой-то сарай. (Как большинство его сверстников, он не умел плавать.) На следующий день ему рассказали, какой опасности он подвергался и как был спасен. Ладно. Может, он сделал какие-то выводы… Случайно он встретил ту черноволосую. И заговорил с ней. Выглядел он посвежевшим. Лицо гладкое. Он сказал: «Я хочу на тебе жениться». Она не ответила. Он был безграмотным бездельником. Ничтожеством. К тому же пьяницей. Она могла принести в качестве приданого два хутора. Шестнадцать коров и телят, отару овец и двух лошадей… Через неделю они встретились снова. Он опять с ней заговорил. Он, казалось, повзрослел. Показал свою обнаженную грудь, жаркую. Он сказал: «Я хочу на тебе жениться». Она ему не ответила. Но остановилась. Они стояли очень близко друг к другу и не шевелились. Наконец он добавил: «Я все это время не пил. С пьянством покончено». — «Знаю», — ответила она. И ушла.

Она стала наседать на дядю, ее опекуна, чтобы он дал согласие на брак. Он имел много причин, чтобы отказать. Но поддался на уговоры. Потому что усмотрел в этом выгоду для себя. Он надеялся со временем заполучить один

хутор или даже оба, если брак окажется неудачным. Он не думал об обмане. А только взвешивал разные возможности. Девушка дала Эйе обещание, что выйдет за него. Они не миловались в темноте. Она дала ему денег, чтобы он приоделся. И навел порядок в своих делах. В день свадьбы он переселился на тот из двух хуторов, который она выбрала. С того дня он стал именовать себя Эйе, по названию хутора; а прежде носил фамилию Ванген. Второй хутор, расположенный далеко, в Ундредале, взял в аренду дядя.

Что Эйе умеет покрывать баб, знали уже многие женщины. Что он способен хранить верность — такое довелось узнать только его жене. Когда она думала, что вот-вот умрет от переизбытка чувств, ему казалось, он получил только краешек наслаждения. Он повторял себя. У него не было ключей к саморазвитию. Ни в каких тонкостях он не разбирался. Его счастье было маленьким и сомнительным, если вдуматься. Правда, лучшего он бы и не сумел себе пожелать. Поверхностный и пустой человек… Такая ему выпала судьба. Маленький выигрыш: не стоящий затраченных усилий. Не стоящий ежеутреннего вставания. Напяливания на себя шмоток… Потому-то Эйе и разевал рот! И ел, и пил, и всасывал пищу, как корни дерева сосут влагу из почвы: потому что согласился на слишком мелкие, незначительные блага! На дремучее бытие вдвоем с дурочкой! С ничего не стоящим трупом. Если вдуматься. Вылезать из постели он не желал. Сколько бы жена ни упрашивала его, ни бранила и ни надрывалась. Пусть в этом мире работает, кто хочет или должен! Сам он ничего не хочет и никому ничего не должен… Весь жизненный эликсир сразу так или иначе не кончится.

Когда ветер кружил ему голову, а влажное облако или туман белыми клубами сползали с горной кручи, разбрасывая холодную, щекочущую водную пыль, чувство, что он стал пленником ущербного счастья, могло настолько усилиться, что Эйе уподоблялся больному животному, для которого нет врача. Вытолкнутому из жизни. Сидя на поблекшем или ржаво-красном выветренном камне, он говорил себе: «Там внизу фьорд. Там вверху черные сосны». И мысленно измерял восьмисотметровую скальную поверхность между двумя этими полюсами, которые он в данный момент не мог видеть. Он видел только белую непрозрачность. Влажно-холодную, переменчивую, опасную. Он находился посередине. При своем хуторе. Или — ближе к фьорду. Или — ближе к соснам. Как когда. В любом случае, он в этом пространстве из влажных испарений чувствовал себя одиноким, бездомным. Это недружественное подступало к нему вплотную. С него капала вода. И у него не было ни малейшего желания куда-то податься. Вниз, в Ванген, или на свой хутор. К соснам. Или к коровам. Или на гумно. К тому же была осень. Или эта похотливая весна. В любом случае, одно из значимых времен года. Солнце тоже участвовало в игре. Водяная пыль была только частью… Он не мог бы все это выразить. Не мог даже отчетливо ощутить. Он ощущал лишь тягу к падению, свойственную любому камню. Его это расслабляло. Во тьме, полной разграничений, вещи увеличивались в размерах. Он чувствовал себя окруженным великанами. Черные древесные стволы были тенями этих великанов. Ничего угрожающего. Только дышать тяжелее. — Мгновения проходят… Тучи давали дождь. Туман испарялся. Деревья вновь становились такими, каковы они есть. Голыми или с листвой, с выросшими ветвями. Человек этот промокал до костей. Вода сочилась из трещин на камне, из углублений между корнями деревьев. Неуютное бульканье и капанье — сверху и снизу и справа и слева… Так он поддался греху лености. Который, впрочем, всегда держал его в своих когтях. Но только раньше Эйе умел это скрывать. Пока для него существовала возможность бегства, будь то днем или ночью — в постель, под бочок к той, что однажды спасла его, — до тех пор он противостоял демону: по крайней мере, своим нутром… Но крестьянка не может в любое время по первому зову прибежать от печи, из хлева, из сада, с поля к какому-то бездельнику и позволить себе забыть обо всем прочем. Вероятно, она к тому же видела, до какой степени он потерял лицо, разоблачил себя. Видела, что он… насквозь трухлявый.

Через сколько-то месяцев настроение Эйе резко переменилось. Теперь он день за днем топал вниз, в поселок. Снова начал накачиваться шнапсом. В пьяном состоянии он бывал мягким, безвольным, как обмякший член. Когда наличные деньги кончились, и батрак, которого они держали, ушел, и их трапезы сделались более скудными; когда Эйе заметил, что жена испытывает к нему отвращение, смешанное со страхом за него, он стал позволять себе приступы буйной ярости. Он теперь бил жену. Вымогал у нее деньги, чтобы продолжать свой грех… Родился ребенок. Эйе вроде как успокоился. Вновь соскользнул в неупорядоченную тоску.

Пришел день, когда дядя объявил, что забирает хутор в Ундредале как залог за их долги. Тут женщина ожесточилась. И сказала пьянице: мол, с нее довольно, что он промотал один хутор; второй она защитит. Так для него началось время затишья, заурядной жизни: отсрочки перед смертью. Бытие моллюска, живущего в воде и питающегося отбросами. А этим донным отбросам — водорослям — конца не предвидится.

Постепенно наметилась подходящая для него форма бытия. Наслаждаться и своими действиями, и бездеятельностью как чем-то самоочевидным. Не иметь друга. Не иметь возлюбленной. Не надеяться и не отчаиваться. Здоровье и скука. А главное — ничего больше не чувствовать, кроме несказанно невыразительной внешней видимости. Бродить в горах — для него это был лишь способ убивать время. Иногда ему случалось подстрелить чужую овцу, потому что выслеживать других животных он ленился. У них в хозяйстве стало появляться мясо. Эйе, выходит, тоже мог принести какую-то пользу…

До Мёркедала шестьдесят километров. Отшагать шестьдесят километров в горах, сложенных из гранита, с подъемами и спусками, по кривым, зигзагообразным тропам — это не пустяк.

Никто такого не делает. Но Эйе на это решился. Он вел лошадь в недоуздке. Через горы. По тропам, которыми никто не пользуется. По собственным его тропам. Для него это кое-что значило. Кроме того, с лошадью он не скучал. Теплая шкура. И прочая оснастка лишенного подлости существа… Лошадь он продал в Лердале. И поплелся назад. Теперь он имел деньги. Потому что кое-что предпринял. Угрызений совести он не чувствовал. Хоть лошадь не принадлежала лично ему… Потом дерзости у него прибавилось. Крупные животные в летних горах отныне не были застрахованы от его алчности. Ведь как легко может лошадь свалиться в пропасть. Или — овца. А коровы, так те вообще беспомощны… Его неимущий слабосильный брат после многолетнего нищенского существования наконец завел себе маленькую лошадку. Чтобы возить на ней приезжих, если им захочется прогуляться вверх по долине. Анкер Эйе продал лошадь Сверре Вангена, своего брата. Это выплыло наружу. Разоренный брат, приложив непомерные усилия, собрал улики. И подал заявление в суд. Участковый судья завел дело. Которое потом рассматривалось в согласительном суде. В Уррланде вор должен был предстать перед специально приехавшими высокопоставленными господами. Должен был оплатить приезд ведущему дело присяжному поверенному. Но Эйе все отрицал. Ухмылялся. Нарочно выражал свои мысли непонятно. Он преуменьшил значение случившегося. Он заявил перед судом, указывая пальцем вверх: «Видите, мой хутор расположен высоко. И лошадь была при хуторе. И лошадь жрала мой корм». Тут он подсчитал в уме и назвал стоимость корма. И он, дескать, продал только худшую лошадь. А лучшую сохранил для брата. И она все еще кормится на хуторе. Брату нужно лишь забрать ее. Но брат показал себя дураком… В итоге ведущий дело присяжный поверенный категорически заявил, что кражи, дескать, вообще не было. Речь может идти лишь об обмене по договоренности, неправильно понятой или недостаточно ясной… Под конец председатель суда спросил брата, удовлетворится ли тот, если ему предоставят другую — очевидно, все еще наличествующую — лошадь. Брат ответил на вопрос утвердительно. И ведущий дело присяжный поверенный вынес оправдательный приговор.

Эйе решил, что великолепно справился с ситуацией. А лошадь брат никогда не получит. Бедняга не сможет оплатить корм. Да даже если и наскребет эти деньги, его нетрудно обвести вокруг пальца. Эйе гордился открытым в себе талантом. И жаждал новых триумфов своей простодушной хитрости. Считал, что его наигранное добродушие неотразимо.

Однажды суд приговорил Эйе — за новую кражу лошади — к нескольким месяцам тюрьмы. Пронырливость, прикрытая простодушием, на сей раз ему не помогла. Его ухмылка окаменела. Впереди маячила беспросветность. Не то чтобы его так расстроило предстоящее недолгое заключение… Просто он внезапно вспомнил о жене и ребенке. О хуторе в горах. О коричневой теплой комнате. О скотине и пахотном участке. Обо всем приятном, что стало для него повседневностью. В нем поднялась сумятица. Он открыл рот. И сказал, что суд должен пересмотреть приговор. Дескать, сам он не согласен с таким наказанием. Поскольку не желает никому смерти. Хутор лежит высоко в горах. Женщина и ребенок — одни — не переживут зиму. Да и летом не смогут распахать поле и запасти сено. Дескать, вокруг нет никого, кто бы им помог… Ведущий дело присяжный поверенный вмешался. Поставил на вид господам заседателям, что при чрезвычайных обстоятельствах наказание лишением свободы сроком до одного года отменяется, даже если решение об условном отбытии не принималось.

Эйе остался на свободе. Параграфы законов были в его пользу. Через сколько-то лет этот случай повторился. Конокрада опять приговорили к тюремному заключению. И опять он остался на свободе. Он понял, что главное — никого не убивать. И не поджигать дома. Не заниматься грабежом на дорогах. В сети закона имеются прорехи, но маленькие. Только очень осторожный, владеющий собой человек может через них проскользнуть. Эйе отныне довольствовался тем, что служил проводником для приезжих, которые отправлялись в горы. У англичанина, хотевшего поохотиться на оленей, он отнял карабин, после чего ограбил неудачливого охотника и исчез. Англичанину не с руки было дожидаться начала судебного процесса. Да он даже и не знал, с кем связался…

Эйе чувствовал: не выходит у него ничего, кроме заурядного счастья и мелких преступлений. Впереди маячила беспросветность. И он все думал, как бы проломить ограду закона так, чтобы не пострадать самому. Но ум у него был слабым, непродуктивным. Авантюрная жизнь за многие дни и ночи ему приелась. Да и у большинства людей он теперь вызывал лишь отвращение.

Трудно понять, почему жена терпела его. Но она терпела. Конечно, других парней она видела редко. Хутор лежал высоко в горах. Никакая дорога туда не вела. А от этого мужчины исходило что-то такое, что ее возбуждало и умиротворяло. Эти подъемы и спуски, состоящие из сладострастия и страха, вновь и вновь им заравнивались. И тогда ее захлестывала жизнь без желаний, что может случиться только с обитателями отдаленных хуторов, потому что они, когда от них отступает острая мука, живут, кажется, вообще без судьбы. Они забывают, сколько в мире людей, — если когда-нибудь слышали эту цифру. Все случайное представляется им очень далеким. Ближайшие окрестности — пустое пространство… А у нее был от этого грубияна ребенок, мальчик. После первых родов она оставалась бесплодной. Она не была больной или отягощенной врожденным изъяном; а только… вроде как запечатанной. Она почти свихнулась от любви к сыну. Малыш был красивым, как лист на дереве, и здоровым, как кварцевый камешек в ручье. В его сильном тельце уже угадывался облик отца. Но глаза — не водянисто-небесно-голубые, а чернильно-черные, с тяжелым взглядом. Все-таки другой человек, созданный из материнской плоти… И она, мать, ни о чем не жалела. А только чувствовала бесформенную, беспорядочную любовь, без которой не существовало бы ничего в этом мире, — как ее чувствует какая-нибудь рыба-колюшка или паучиха, как ее чувствуют корова и кобыла: любовь к самому любимому, самому красивому на свете мальчику. Она ткала для него пестрые подколенные подвязки. Ее влажные губы покрывали детское лицо поцелуями. Она наслаждалась маленьким нежным ртом сына; его глазами, обрамленными пушистыми, как гусеницы, ресницами; и скомканными хрящеватыми ушами; и не вполне чистым широким носом с широкими же отверстиями. Она приходила в хлев, подоить коров. Вдыхала там теплый воздух, смешанный с запахами навоза, и шкур, и дыхания животных. Приседала на корточки, упиралась головой в бок коровы, доила. Тихонько напевала.