Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)
Шрифт:
Его память была разрушена диким безумством отчаяния. Как прикосновение постороннего существа — так он ощущал страх. Страх стоял и загораживал ему путь. И он в этот страх перелился: страх стал формой его естества, его тела. Теперь что-то подсказывало ему, что надо все это расколоть, попытаться пробить стену, похоронившую его заживо, — чтобы оставить страх позади себя, как пустую оболочку.
Он наклонил голову и, ничего не видя, ринулся вперед. Споткнулся, почти у самой цели. Жестокий удар… Боль была большой, как целый мир, но такой короткой, что Матье даже не вскрикнул. <…> В первое мгновение он ощутил замешательство, как если бы случайно отворил дверь, в которую не собирался входить, — или, проснувшись в своей постели, не узнал собственной комнаты, потому что во сне был от нее отторгнут.
Плутарх рассказывает, как один молодой человек, Тимарх, спустился в Тартар, чтобы «узнать, какую силу скрывает в себе демон Сократа» (О демоне
Не сообщая об этом никому, кроме меня и Кебета, он опустился в пещеру Трофония, совершив все установленные в этом святилище обряды. Две ночи и один день он провел под землей. <…> Опустившись в подземелье, он оказался, так рассказывал он, сначала в полном мраке. Произнеся молитву, он долго лежал без ясного сознания, бодрствует ли он или сон видит: ему показалось, что на его голову обрушился шумный удар, черепные швы разошлись и дали выход душе. Когда она, вознесясь, радостно смешивалась с прозрачным и чистым воздухом, ему сначала казалось, что она отдыхает после долгого напряженного стеснения, увеличиваясь в размере, подобно наполняющемуся ветром парусу; затем послышался ему невнятный шум чего-то пролетающего над головой, а вслед за тем и приятный голос. Оглянувшись вокруг, он нигде не увидел земли, а только острова, сияющие мягким светом и переливающиеся разными красками наподобие закаливаемой стали. <…> Посредине же между ними простиралось море или озеро, которое светилось красками, переливающимися сквозь прозрачное сияние. <…> Обратив же взгляд вниз, он увидел огромное круглое зияние, как бы полость разрезанного шара, устрашающе глубокое и полное мрака, но не спокойного, а волнуемого и готового выплеснуться. <…> Узнай, Тимарх, — слышалось ему далее, — что звезды, которые кажутся угасающими, — это души, полностью погружающиеся в тело, а те, которые вновь загораются, показываясь снизу и как бы сбрасывая какое-то загрязнение мрака и тумана, — это души, выплывающие из тел после смерти; а те, которые витают выше, — это демоны умудренных людей. <…> Таков рассказ Тимарха. Вернувшись в Афины, он на третий месяц, как предсказал ему явленный голос, скончался.
С Хорном могло произойти то же, что с циклопом Полифемом, которого ослепил, чтобы выбраться из пещеры, Одиссей (эта сцена изображена в коридоре «гробницы Орко» в Тарквинии). Но тогда в романе эта сцена как бы соединена, посредством «наплыва», со сценой возвращения Одиссея на Итаку. Странная вещь происходит с пуделем Эли, который вообще-то принадлежал Тутайну и любил его. То, что Хорну представляется выражением страха — «пес ведет себя как потерянный. Перевернулся на спину, показывает незащищенное брюхо — машет в отчаянии лапами» (Свидетельство II, с. 679 ), — может означать, наоборот, что Эли узнал вернувшегося хозяина, Тутайна, и радуется ему. Позже мы узн'aем, что Эли «умер от паралича сердца» (там же, с. 689 ) — как у Гомера умирает старый пес Аргус, узнавший Одиссея.
Гомеровский циклоп — воплощение первобытной дикости, но, как ни странно, и дикости, присущей современному человеку, человеку XX столетия: гюбриса, то есть неоправданного самодовольства, цинизма, пренебрежения ко всему, что не касается его непосредственных интересов (Одиссея IX, 213–215, 272–276; курсив мой. — Т. Б.):
Дух мой отважный мгновенно почуял, Что человека я встречу, большой облеченного силой, Дикого духом, ни прав не хотящего знать, ни законов. <…> Свирепо взглянувши, циклоп мне ответил: — Глуп же ты, странник, иль очень пришел к нам сюда издалека, Если меня убеждаешь богов почитать и бояться. Нет нам дела, циклопам, до Зевса-эгидодержавца И до блаженных богов: мы сами намного их лучше!У Гомера Одиссей, прежде чем ослепить Полифема, опаивает его вином и заставляет погрузиться в беспробудный сон (Одиссея IX, 372–374):
Овладел им тотчас же Всепокоряющий сон. Через глотку вино изрыгнул он И человечьего мяса куски. Рвало его спьяну.Что-то подобное происходит и с Хорном-циклопом: он начинает пить еще до поездки к адвокату («Я лягу в постель, буду понемногу прихлебывать вино из бутылки… и засну…»: Свидетельство II, с. 662 ); после этой поездки, получив удар в живот от Аякса, продолжает отуплять свое сознание вином («Моим… не вполне безупречным нервам определенно пойдет на пользу,
Он вошел в дом и велел слугам привести соседей. Сам же лег в постель, будто очень ослаб. То была хитрость. Он хотел приманить смерть. Соседи явились и обступили ложе.
А еще раньше говорится (там же, с. 119):
Кебад Кения задумался: не вкусить ли ему от плоти собственных шенкелей? От сырой плоти — той самой, что свисает клочьями, еще теплая и сочащаяся кровью, разгоняемой сердцем; но уже отделившаяся от человека, которому принадлежала: готовая прирасти к чему-то еще. Или — погибнуть, изойдя гноем.
То есть, с одной стороны, Кебад Кения (и Хорн?) хочет попробовать сырой человечьей плоти (как циклоп у Гомера, который «все без остатка сожрал, как лев, горами вскормленный, / Мясо, и внутренность всю, и мозгами богатые кости»: Одиссея IX, 292–293); а с другой стороны, речь ведь идет о его собственной плоти, его шенкелях (бедрах), как бы приносимых в жертву — как Одиссей у Гомера приносит в жертву богу бедра барана (там же, с. 552–553): «Я чернотучному Зевсу Крониду, владыке над всеми, / В жертву сжег его бедра. Но Зевс моей жертвы не принял».
В романе Янна приближающиеся четверо — быть может, помощники, соседи (а вовсе не убийцы): олицетворения тех четырех компонентов, которые в совокупности должны составить самость. Хорн — пятый. Основания для такой интерпретации дает и сцена ослепления циклопа у Гомера, где Одиссей рассказывает (Одиссея IX, 331–335; курсив мой. — Т. Б.):
Тем, кто остался в живых, предложил я решить жеребьевкой, Кто бы осмелился кол заостренный, со мною поднявши, В глаз циклопу вонзить, как только им сон овладеет. Жребий выпал на тех, которых как раз и желал я; Было их четверо; сам я меж ними без жребия — пятый.В раннем драматическом фрагменте Янна, «Генрих фон Клейст» (1917), Фауст, желая создать нового человека, будущего поэта, обращает к статуе Венеры заклинание (Fr"uhe Schriften, S. 887; курсив мой. — Т. Б.):
…Пятерица — звезда, Звезда далече видна: Это ритм наших чувств, Который камень пронзил, В центр пупок поместил, Руки нам расщепил, И, в божьем зале летая, Гулом его оглашает, Музыке близким он стал, Все сферы в одно связал. <…> Зажги же эту звезду, Свет человечьего тела, Ты, каменный истукан, Богиня и юная дева!Словосочетание conclamatum est может в таком контексте означать и «он назван по имени = призван».
Я думаю, что в романе прямым текстом перечислены те четыре компонента, о которых идет речь (Свидетельство II, с. 628 ):
Мы распознаем круг, по которому прошли наши ноги. Он, вместе с тем, лабиринт нашего