Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Янн Ханс Хенни

Когда большой мир станет совсем холодным, та звезда еще будет светить.

Ханс Хенни Янн в «малой бесконечности» своего романа выбрал для себя тройную роль.

Он — Янус/Аниас: бог дверей.

Он — Хорн: рог изобилия/охотничий рог, воспроизводящий мелодии, подслушанные из иных миров.

Он — Густав: опорный столб, поддерживающий всю конструкцию и выстаивающий; возводящий, по завету своего предшественника (Пиндар, с. 147), «песенный столп».

ПРИЛОЖЕНИЕ

Мир трилогии Янна настолько причудлив, многообразен и сложно устроен, настолько не вписывается в современные представления о литературе, что хочется дать читателю возможность сравнить его с другим, сравнительно небольшим по объему текстом сходной структуры. В качестве такого текста я выбрала не публиковавшийся ранее перевод «Дионисийских дифирамбов» (1888) Фридриха Ницше — автора, аллюзии на которого определенно просматриваются в «Реке без берегов» (см.: Деревянный корабль, с. 456–464).

«Дионисийские дифирамбы» — рассказ о различных масках, или ролях, поэта, отчасти тоже выступающего как двуликий Янус: «страж при Господних дверех», одновременно «Правды жених» и «шут… поэтишка». Звери, птицы и деревья, бог Дионис, мудрец Заратустра и его душа Ариадна, Тень Заратустры — всё это маски Ницше, исследующего самого себя и вступающего в борьбу с собой. В «Дифирамбах» можно найти мотивы, по-новому высвечивающие некоторые основополагающие идеи Янна. Например, образ человека, несущего на спине самого себя: «Ты искал тяжелейшую тяготу: / а нашёл самого себя, — / и себя уж не сбросишь с себя ты…»Или — образ лабиринта: «Не нужно ль, до того как полюбить, — себя — возненавидеть? / Я — твой лабиринт…» Или — образ «переполненного амбара, переполненного сердца». Ницше и Янн — оба большие художники, чьи миры, конечно, не тождественны один другому; тем интереснее, что и Ницше, как Янн, ищет какую-то новую мораль, новую правду: «тепло-молочную мудрость, сладкую росу любви».

Благодарю Алёшу Прокопьева за разрешение опубликовать его перевод.

Фридрих Ницше

ДИОНИСИЙСКИЕ ДИФИРАМБЫ [2]

Ты — шут! Ты — поэтишка!

Когда

осветляется воздух, когда утешенье росы уже нисходит на землю, незримо, неслышно так — ибо в мягкой обуви Роса, наш Утешитель, ходит, как все сострадатели, вкрадчивы, помнишь ли, сердце горячее, помнишь ли ты, как однажды, жаждой томимо, небесных слёз вожделело, падения рос, опалённо-усталое, ты, и как тогда на тропинках с жёлтой травой лыбилось солнце свирепо, слепя на закате, злорадно метались меж чёрных стволов, вкруг тебя солнца знойные взоры. — «Это ты, что ли, Правды жених, — глумились они, — нет, ты всего лишь поэт! хитрый, хищный, крадущийся зверь, что не может не лгать, сознательно лгать, предумышленно, похотливо желая добычи, замаскированный пёстро, сам себе маска, сам и добыча, ты, что ли, Правды жених?.. Ты — шут, ты — поэтишка. Пёстро бормочущий только, из-под маски шута бормочущий пёстро, поднимаясь по лживым словесным подмостям, по радуге-лжи меж поддельных небес бесцельно бродящий-блуждающий — ты — шут, ты — поэтишка. Ты, что ли, Правды жених?.. Нет чтоб — тих, чист, в лёд влит — образом стал Господня столпа, утвержден перед храмами, страж при Господних дверех: нет! не любя добродетели-статуи эти, в дикомани любой дома больше, чем в храмах, с дерзостью кошки прыг сквозь окна, в любое, — оп! — в любую случайность, к перво-лесу любому принюхиваясь, в девственных перво-лесах бегал ты, среди хищников пёстро-косматых безбожно здоровьем дыша, красиво и пёстро ты бегал, похотливо губу раскатав, блажен был ты — адный, блаженно-злорадный, блажен, кровожадный, мародёрствуя, крадучись, весь изолгавшись, ты бегал… Или, орлу уподобясь, что долго- долго, не двигаясь, в бездны, в свои же бездны глядит… — о как они зырят во всё глубочайшие глуби, что вонзаются-вьются понизу и книзу, понизаются, вздвинуты, вниз! И вдруг — ока вздрог, какой уж там круг, коготь нагл, он игла, гол и наг, — камнем падают вниз на ягнят, как снег на голову, жжёт их глад, стервенея, в злобе на овечьи душонки, в ярости злобной на всё, что взирает смиренно, добродетельно, человечно-овечно, курчаво-пушисто, тупорыло, молочно-ягняче и добро-желательно… Стало быть, орло-подобны, пантеро-подобны стремленья поэта, эти стремленья твои под тысячью масок, ты — шут, ты — поэтишка!.. Ведь ты углядел в человеке Бога-нет-Агнца, — и Бога задрать в человеке, как в человеке овечку, и, раздирая, смеяться — вот оно, вот блаженство твоё, пантеры блаженство, орла, шута и поэта блаженство!..» Когда осветляется воздух уже, когда уже месяца серп в празелень меж багрецов крадётся завистливо — день невзлюбя — и с каждым шагом украдкой роз подвесные ложа жнёт-подрубает, пока не поникнут, бледные, в ночь не поникнут: так поник когда-то и я, из моей правды-безумия, моего дня-тоски, утомлён днём, от света больной, — к земле поник, к вечеру, к тени, Единой Правдой спалён и жаждой томим — ты всё еще помнишь, помнишь, горячее сердце, как жаждой томимо было тогда? — лучше б совсем уж не знать никакую Правду! Ведь я шут только! Только поэтишка!..

2

Перевод Алёши Прокопьева.

Перевод выполнен по изданию: Friedrich Nietzsche. Werke in drei B"anden. M"unchen, 1954. Band 2, S. 1249–1253.

Среди дочерей пустыни

1.

«Не уходи, — сказал Странник, называвший себя Тенью Заратустры, — побудь с нами, а то нас, чего доброго, снова охватит прежняя смутная тоска.

Уже и Перво-Чародей не мог ничего выдумать лучшего, чем поделиться с нами наихудшим, и вот погляди, у нашего доброго кроткого Папы снова слёзы в глазах, и он опять готов отплыть в моря меланхолии.

А Короли, пожалуй, не прочь делать хорошую мину при нас: но готов поспорить, если б не было здесь свидетелей, то и плохая игра не заставила б себя ждать, словно злая шутка:

— злая шутка ползущих туч, влажной меланхолии, занавешенных небес, украденных солнц, завывающих ветров осенних,

— злая шутка наших воплей и криков души: останься у нас, Заратустра! Здесь много сокрытых несчастий, желающих говорить, и вечера много, и много туч, и много затхлого воздуха!

По-мужски грубой пищей ты насыщал нас и потчевал крепкими притчами: не допускай же того, чтобы за сладким напали на нас духи-неженки, женские духи.

Ты единственный делаешь воздух вокруг тебя крепким и чистым! Находил ли я когда-нибудь — на земле — воздух чище, чем в пещере твоей? Много стран самых разных повидал я хотя, и хотя научился мой нос самый разный воздух различать и оценивать, но у тебя ублажаются мои ноздри величайшей усладой!

Разве что… разве что… о, прости мне одно старое воспоминание! Прости мне одну Песнь, что поют под сладкие блюда и что я сочинил, побывав как-то раз среди Дочерей Пустыни.

Дело в том, что у них был такой же чудесный воздух, воздух Рассветных стран; там я дальше всего был от облачно-влажной тяжело-печальной Старухи-Европы!

Полюбил я тогда этих девушек Стран Рассвета и по-иному синее Царство Небесное, над которым не висело ни туч, ни мыслей.

Вы не поверите, как мило они там сидели, когда не танцевали, — углублённые, но без мыслей, как маленькие тайны, как украшенные лентами загадки, крепкие орешки, что подают шалунишкам на сладкое, — поистине пёстрые и чужие, но без туч: загадки, которые позволяли себя щёлкать, — ради таких девушек сочинил я тогда псалом-на-сладкое!»

Так говорил Странник, называвший себя Тенью Заратустры, и не успел никто слова сказать, как схватил он арфу Перво-Чародея, сел скрестив ноги и поглядел вокруг, невозмутимо и мудро; ноздрями, однако, медленно и вопрошающе втягивал воздух, как Некто, кто в чужой стране ублажается воздухом новым. Наконец начал петь он, в некотором роде издавая ужасный рёв.

2.

Опустошённый, плачь; пустынь не спрячешь…

3.

Ха! Сколько пафоса! достойно же я начал! по-африкански зычно торжествуя! ну прямо лев и обезьяна- ревун — вот крикуны где, моралисты… — но это ведь для вас — пустяк, сие Ничто вам, возлюбленные сестры, у ног которых я, европеец под пальмой, сидеть здесь удостоился! Селах. Поистине чудесно. Здесь я сижу, и не могу иначе, к пустыне близко и уже так далеко опять я от пустыни, в самом Ничто — и всё ж опустошённый: сказать нескушно, прямо-таки скушан миниатюрнейшей оазой этой — зевнув, она открыла свой ротик сладостный, благоуханнейший всех ртов и пастей: и я упал в него, попал, то бишь пропал, — и вот средь вас, возлюбленные сестры, здесь! Селах. Благ, благ тот Кит, что гостю своему вреда не причинил! — вы поняли учёный мой намёк?.. Слава те, брюхо Кита! Когда бы ты такой же была чудесною, оаза, как тот Кит… что мне сомнительно немного. Зане я прибыл из Европы, что недоверчивей замужней бабы. Исправи, Господи, её! Аминь! И вот я здесь сижу, в оазе-крошке, как финик смуглый, язва златоустый, в сласть-пересласть палимый сладострастьем по круглым губкам девичьим, но больше по зубкам, ледяным и снежно-белым, кусачим: ах, по ним томится сердце у всех горячих фиников. Селах. Подобный, слишком подобный вышеназванным

южным фруктам, я здесь лежу, я не могу… вокруг милашки с крыльями, летучие букашки играют и танцуют, как бы ещё более крошечные, как бы ещё более глупые и ещё более злобные желанья и причуды ваши, сфинксы — вы окружили меня, молчащие и ждущие чего-то девочки-кошечки, Дуду с Зулейкой — сфинкс'oво окружён, в Едино Слово я набиваю кучу упований (прости мне, Господи, сей грех, погрешность стиля!..) — я здесь сижу, я не могу ноздрями не чуять воздух, поистине чудесный райский воздух, он светлый, лёгкий, золото в полоску, не хуже всякого другого, коему случалось сюда попасть, уж не с Луны ль случайно свалился? — или так, по шалости одной… как древние поэты нам толкуют. Я мнителен, и мне это сомнительно, зане я прибыл из Европы, что недоверчивей замужней бабы. Исправи, Господи, её! Аминь. Звериными ноздрями чудный воздух чуя (разбухшие, они подобны кубкам), без будущего, без воспоминаний, я здесь сижу, возлюбленные сестры, и не могу на пальму не смотреть, как та, танцовщицею гибкой, та-та, согнётся и, та-та, взовьётся, вся бёдрами качая всколыхнётся, — с ней хочешь в пляс, когда так долго смотришь… такой танцовщицею гибкой, что мне мнится: не слишком ли давно и не опасно ль она стояла на одной лишь ножке? — Забыла ли о ней, иль то мне мнится, о ножке-то другой? По крайней мере, тщетно искал пропажу я, сокровище-двойник — то бишь другую ножку, — в священной близости от её прекрасной, пре-пре-лестной, как веер, ветреной, вертлявой, фьють! юбчонки. Да, да, возлюбленные сестры, если вы мне верите, то ножка потерялась… Ух-ху-ху-ху-ху!.. Она ушла от нас, навек от нас ушла, другая ножка! О, жаль мне эту сладостную ножку! Где бы могла она теперь в печали, покинута, одна, томиться, ножка? Вдруг в страхе перед тем, что — шаловливо, свирепо, жёлто, белокуро-кучеряво — к ней чудище придет, лев злой? или уже обглодана, обгрызена — о ужас! о горе, горе! вся обглодана! Селах. Не плачьте, мягкие сердца! Не плачьте, вы, вы, финики-сердц'a! Молочны груди! Сердца-мешочки сладкие из сладкокорня! Мужчиной будь, Зулейка! Ну же! Мужества! Побольше! — И не плачь ты больше, бледная Дуду! — Или уместнее здесь будет что-то, что укрепляет, сердце-укрепляющее какое средство? натёртая наружно мазью притча?.. или торжественное слово утешенья? Ха-ха! Достоинство, сюда! Раздувай мехи добродетели! Ха-ха! Ещё раз проревём мораль, как лев — на дочерей пустыни! — Ведь добродетель-рёв, возлюбленные сестры, есть прежде всех вещей страсть европейца, глад европейца жгучий! И вот я здесь стою, я, европеец, и не могу иначе, помоги мне, Господь! Аминь! Опустошённый, плачь: пустынь не прячь! Пустыня душит. Скрежет камня. Смерть-Палач недобрым взглядом златобуро жжёт, вся жизнь его в жеваньи, он жуёт… Запомни, ты, кого услада выжгла, втвердь: ты — камень, ты — пустыня, ты сам — смерть.

Последняя воля

Так умереть, как друг — однажды я видел — умер, — друг, что молнии, взоры божественно в тёмную мою юность метал. Дерзкий, глубокий, в битве танцуя, — среди воинов — самый весёлый, победитель — самый весомый, на судьбе своей стоя, как некий рок, суровый, задумчивый после драк, вдумчивый — до: содрогающийся оттого, что победил, ликующий оттого, что победив умирает: приказавший, когда умирал — и приказавший что? — уНичтожить… Так умереть, как — однажды я видел — он умер: победив, уНичтожить…

Меж хищных птиц

Захочешь спуститься здесь, мгновенно пропасть тебя поглотит! — Но, Заратустра, ты всё ещё любишь бездну, всё ещё елью стоишь у края? — Пуская корни там, где даже скала с трепетом в пропасть глядит, — медлит ель на краю, когда всему вокруг хочется вниз поскорей: рядом с нетерпением срывающихся камешков и падающего ру- чья терпелива суть — терпеливый, суровый, немой, одинокий… Одинок! А отважится ль кто здесь гостем быть, твоим Гостем здесь быть?.. Разве что хищник крылатый: как повиснет, долготерпцу в патлы вцепясь, с хохотом злорадным, с хохотом хищных птиц… К чему такое упорство? — начнёт глумиться-кривляться: любишь бездну — крылья сперва отрасти… нельзя так висеть, как, Повешенный, ты! — О Заратустра! Суровый Нимрод! Недавно ещё звероловом Господним, силком добродетелей, стрелою был зла! И что? — сам себя подстерёг, своя собственная добыча, сам собою пронзён… И вот — сам себе друг, одинок, двое-наг, с собственным знаньем сам-друг, меж ста зеркал перед собой не-собой, среди сотен воспоминаний, как в тумане, утомлённый раной любой, от любого мороза в ознобе, петлю сам себе завязал, сам себя — одинокий знаток! Сам себе самовешатель! Что ты сделал из петель вязанья собственной мудрости? Что заманил ты себя в этот… — древнего змия рай? Что прокрался ты в себя — в тебя самого?.. И больной теперь ты, от змеиного яда больной, раб ты теперь, вытянул жребий суровый: в шахте Я своего горбатиться тяжко, к себе прорубаясь, в себя зарываясь, беспомощно, оцепенело, как труп, — сотни тягот лежат на тебе, и сверху — ты сам, всеведущий! Сам себя одинокий знаток! Заратустра премудрый!.. Ты искал тяжелейшую тяготу: а нашёл самого себя, — и себя уж не сбросишь с себя ты… Полусидя в засаде, никогда ты не встанешь во весь рост! Сросся с могилой своей, призрак, травою пророс!.. А недавно ещё такой гордый, с мордулей радости — на ходулях гордости! Недавно ещё разодинокий отшельник без Бога, а теперь — раз-двоящийся к сатане пришлец, Принц багряный Бесстыжести дерзкой!.. И что! — меж двух Ницшто скрюченный вопросительным знаком, утомлённой загадкой — загадкой для хищных птиц… — вот ужо как тебя «разгадают», они алчут твоей «разгадки», они бьются вокруг тебя, над загадкой, над тобой, ты, Повешенный!.. О Заратустра!.. Сам себя — одинокий знаток!.. Сам себе самовешатель!..