Часы любви
Шрифт:
Ненавижу его, твердила она себе. Тревельяна ненавидели и смутьяны, только они желали ему смерти. И они добьются своего, если их не остановить.
Не зная, что предпринять, она потерла лоб. Ситуация казалась безвыходной. Конечно, ей придется отнести Ниаллу записку и предостеречь его – так поступила бы она в отношении любого из смертных, – но это, безусловно, не принесет никакой пользы. Тревельян и без того знает об опасностях, а ее предупреждение окажется невразумительным и неточным. Оно лишь подтвердит то, что и без того известно Ниаллу. Им нужен О'Молли. Чтобы освободить его, смутьяны готовы пойти на все. Они
Понимание этого тяжким бременем легло на ее плечи. Равенна старалась убедить себя в том, что участь Ниалла беспокоит ее лишь из вполне понятного в подобном случае человеческого сострадания.
Но почему же так сильно колотится ее сердце, когда ей представляются эти люди, пробравшиеся в замок? Почему так плачет ее душа, думая о веревке, которая может стянут шею Ниалла?
Трясущимися руками девушка прикрыла губы. Еще не совсем знакомое, могучее чувство, которое, как ей казалось, погибло, убитое его жестокостью, медленно возрождалось. Нет, она не любит его, уверяла себя Равенна, вызывая в памяти темницу, ощущая, как ненависть возрастает в душе, словно дитя в чреве матери.
Но ненависть, как утверждают некоторые, сродни любви, и Равенна уже видела родство этих чувств. Память о счастливых моментах была сильней воспоминаний о темнице: она видела Ниалла слушающим повесть об Эйдане и Скии – довольного и радостного возле очага… лежащего возле нее в сарае близ Хенси… видела бросающим вызов гейсу и взирающим на опустошенную землю. Он даровал ей сладкое, незаконное счастье, и она приняла этот дар – потому что хотела получить его, и хотела получить только от одного Ниалла. Жизнь свою она провела вне католической церкви и, по мнению отца Нолана, была обречена на ад, где уже пребывала ее мать, бабка и Финн Бирне… а посему подобная перспектива по молодости лет ее еще не смущала.
Тем не менее его жестокость по отношению к ней нельзя было простить в один миг, думала она. Но грозящая ему беда гасила ярость в ее сердце. Равенна понимала, что должна помешать расправе над ним. Тревельян не заслуживал подобной участи. По природе своей Ниалл – человек добрый и сильный. И непонимание между ними возникло лишь потому, что в их судьбу вмешался гейс. Теперь она понимала Ниалла лучше, чем кто-либо на свете. И это предоставило ей возможность переломить свои чувства.
Он добрый и сильный. Он любит ее, и она знает об этом.
Внезапное понимание этого обрушилось на нее с такой силой, что Равенна не сумела сдержать слезы. Она любит Тревельяна, любит – со всеми его грехами и достоинствами. Любовь ее не исчезла, как ей казалось… Такое чувство не могла сокрушить никакая обида. Сильное, мощное, оно не поддавалось невзгодам. В сердце ее еще осталась здоровая почка, из нее еще вырастет самое могучее из деревьев.
Равенна со скорбью подумала, что не сумела дать Гранье те самые уверения, в которых старушка так нуждалась. Более того, она уже чувствовала угрызения совести. Тем не менее Равенна задумывалась: не было ли все это известно Гранье заранее. Кто знает, быть может, ее бабушка все-таки была ведьмой. Гранья всегда ведала такое, о чем не догадывались другие. Ей было известно о смерти Финна Бирне и об их с Бриллианой любви друг к другу. Вполне возможно, Гранья прекрасно знала обо всем происходящие с ее внучкой. Только прислушавшись
До самых последних мгновений.
Вытерев слезы, Равенна отыскала во тьме на ощупь черную шаль. Погруженная в думы, она не заметила, как пришел вечер, и теперь девушка не знала, поздно уже или ночь только что началась. До замка идти далеко, но она тем не менее отправится туда – невзирая на неподходящий час. Надо поговорить. Между ними оставалось многое, препятствия были почти непреодолимы – и ее гнев и его злоупотребления собственной властью и силой, – но теперь она знала, что любит Тревельяна. Но зачем приносить себя в жертву, не позволит она и распоряжаться собой, но она любит его и сердцем чувствует, что ему хотелось бы это услышать.
Часы пробили двенадцать раз. Гривс и слуги давно отправились спать. Раненый и почерневший от сажи замок Тревельяна притих – словно прислушивался к ночной тишине.
Но в одной из комнат замка еще горела одинокая свеча. В башне бодрствовал человек, задумчиво сидевший в старом кресле с бокалом в руке.
Тревельян уставился на противоположное кресло, дразнящее его своей новизной. В памяти его возник милый образ: черные волосы рассыпались по руке, губы чуть раздвинулись во сне. Она была рождена для того, чтобы сидеть здесь. Кресло было изготовлено для нее. Несправедливое отсутствие в замке Равенны сделалось уже совершенно непереносимым.
Ему мучительно хотелось протянуть руку, провести по гладкой обивке, хотя бы пытаясь уловить остатки тепла женщины, которая прежде сидела в нем. Но Ниалл не шевельнулся: он знал, что лишь холод ответит его пальцам… Пустое кресло, гладкая кожа.
И в мыслях его мрак мешался с отчаянием.
Скрип двери должен был заставить его повернуть голову. Какие могут быть гости в столь поздний час? Даже Гривс не стал бы беспокоить его, уединившегося в собственных апартаментах, если свеча горит до самого утра, но Тревельян не стал оглядываться. Шаги эти не настолько интересовали его, чтобы он решил отреагировать на появление незваного гостя. Только когда тот замер на месте, Тревельян изволил сказать:
– Что так долго? Слуги не давали пройти наверх? Признаюсь, я ждал тебя раньше.
– С подобными делами не стоит торопиться. Тревельян наконец поднял голову и насмешливо улыбнулся одними губами.
– Ну вот, наконец ты нашел меня. Наконец. – Глаза его сверкали бешенством. – Явился, чтобы убить меня, Маккумхал?
Малахия стал перед очагом. В руке его был пистолет.
– Да, – шепнул молодой человек, приставляя дуло к виску Тревельяна.
– А где остальные? Внизу? Ищут подходящую ветку?
– Идем вниз. Вы знаете, что нам нужно. Выполните наши требования.
– Я не освобожу О'Молли.
– От этого зависит ваша жизнь. – В голосе Малахии слышалась истерия.
Зловещий взгляд Тревельяна был полон презрения – и к пистолету, и к тому, кто держал его.
– Ты стоишь передо мной, Маккумхал, стараясь изобразить из себя храбреца, но ты не из таких. Ты – трус. Твои руки трясутся. И на лице твоем нет и доли той убежденности, которую я видел на лице О'Молли.
Тревельян встал.