Чайная роза
Шрифт:
— Нет, спасибо, отче.
Но священник не сдавался:
— Неужели вы не верите, что Всемогущий способен выручить вас из беды? Конечно, верите…
«А во что я верю?» — задумалась девушка. Когда-то она всем сердцем верила в силу любви, незыблемость дома и семьи; верила, что ее мечты станут явью и ее молитвы будут услышаны.
Теперь она верила только в деньги, зашитые в лифчике. Эти фунты спасли ей жизнь. Не Джо, не Господь, не ее бедные мертвые родители, не тред-юнион, не проповеди священников, не четки и не грошовые свечи.
Фиона вспомнила, как однажды они разговаривали с отцом у камина. Казалось, с тех пор прошли годы. Тогда его слова смутили ее. Потом Фиона часто вспоминала их, но понять до конца так
— Отче, я верю, что из трех фунтов мяса можно сварить очень хорошую похлебку, — сказала она и протянула священнику четки.
Часть вторая
Глава двадцать вторая
Нью-Йорк, март 1889 года
— Пошевеливайся! Шевели задницей, черт бы тебя побрал! — кричал возница. По его мнению, ехавшая впереди телега с кирпичами двигалась слишком медленно. Он натянул поводья, заставив лошадь свернуть. Колесо кеба, объезжавшего телегу, задело тротуар, и Фиону с Сими затрясло на сиденье, как игральные кости в стакане.
Финнеганы отъехали от морского вокзала всего два квартала, но вид города и его жителей успел подтвердить то, что они слышали на «Британнике»: Нью-Йорк — город шумный и суетливый. Все куда-то торопились. Люди бежали по перекресткам, не обращая внимания на приближавшиеся экипажи. Какой-то мужчина в котелке читал на ходу газету и даже успевал переворачивать страницы. Другой вез тележку и одновременно ел сандвич. Женщина в прямой юбке и жакете с круглыми фалдами бодро шла по тротуару, расправив плечи, вздернув подбородок и покачивая перьями на шляпке.
Пока двухколесный кеб вез брата и сестру по Десятой авеню, Фиона и Сими жадно рассматривали выстроившиеся в ряд товарные склады. Там кипела жизнь. Лошади везли в типографии огромные рулоны бумаги, а на ткацкие фабрики — тюки хлопка и шерсти. Мужчины принимали через грузовые люки новенькие ковры, ящики с пряжей, застекленные шкафчики, пианино и грузили их на телеги, отдавая друг другу приказания типичной американской скороговоркой. Сестра и брат видели открытые двери прачечных, из которых валил пар, и краснолицых женщин, выжимавших простыни. Ощущали аромат жареного кофе, печеного хлеба и менее аппетитные запахи, которыми тянуло от мыловаренных фабрик и скотобоен.
«Да, Нью-Йорк не чета Лондону, — думала Фиона. — Он молод и порывист. Новый город, каждая улица и здание которого говорят о скорости и современности». Она вспомнила первую реакцию Ника. Когда пароход пришвартовался, Сомс, восхищенный увиденным, остановился на сходнях, задержав всех пассажиров первого класса.
— Нью-Йорк! — воскликнул он. — Фи, ты только посмотри на него! Город торговли, город промышленности. Город будущего. Взгляни на эти здания! Это воплощенный идеал художника. Дворцы честолюбия. Гимны энергии и прогрессу!
Воспоминание заставило Фиону улыбнуться. В этом весь Ник. Разглагольствует об идеале художника, в то время как она и тысяча других пассажиров мечтают поскорее сойти с этого проклятого парохода.
Сими, сидевший с краю, повернулся к сестре и сказал:
— Фи, а они нам обрадуются? Тетя Молли и дядя Майкл?
— Конечно обрадуются, милый, — с деланой уверенностью ответила она. Внутренний голос напоминал девушке: тетя и дядя понятия не имеют, что они с Сими вот-вот появятся у них на пороге. «А вдруг не обрадуются?» — нашептывал этот внутренний голос.
Фиона заставила его замолчать. Конечно обрадуются. Майкл — брат их отца. Близкая родня; они с ним поладят. Конечно, сначала он немного удивится — а как же иначе? — но потом окажет им гостеприимство. Она надела темно-синюю юбку и белую английскую блузку. На Сими был твидовый жакет и короткие штанишки, купленные в Саутгемптоне. Это наверняка произведет
Во время поездки она выяснила, что Ник поссорился с отцом; именно это и заставило его бросить Лондон. Его отец владел банком и ждал, что однажды Ник сменит его на этом посту. Но у него были другие идеалы. Он был беззаветно предан тому, что называл новым искусством — произведениям группы парижских художников. Какое-то время он торговал там картинами, а теперь решил открыть в Нью-Йорке собственную художественную галерею и выставлять там только картины этих мастеров. Сомс называл их импрессионистами. Ник продемонстрировал ей полдюжины полотен, которые вез с собой. Сначала они показались девушке странными. Эти картины ничем не напоминали изображения детей, собак, целующихся парочек или охотничьих сцен, которые она видела в витринах магазинов и пивных. Но чем больше Ник рассказывал об идеях этих картин и самих художниках, тем больше они ей нравились.
Один из холстов — натюрморт с белыми розами, яблоками, хлебом и вином — находился на тумбочке, разделявшей их кровати; там Ник всегда мог его видеть. На нем стояла подпись «А. Бессон». Почему-то Фиону влекло к этой картине; она напоминала ей о Джо. О том, что она все еще скучает и тоскует по нему. Непонятно, каким образом это маленькое полотно умудрялось вызывать в ней такие чувства. Сомс объяснял это тем, что художник писал картину не красками, а собственным сердцем.
Хотя они расстались всего полчаса назад, Фиона уже скучала по Нику. Ужасно. Сегодня четверг. Они договорились встретиться в следующий четверг в его гостинице. Всего неделя, но для Фионы это была целая вечность. Она тосковала по его энтузиазму и оптимизму, по его тяге к приключениям и смешной непрактичности. Вспомнить хотя бы их первый совместный ужин. Когда они шли в столовую, Фиона была в панике. Понятия не имела, как себя держать. Какая из нее, к черту, жена джентльмена?
— Все очень просто, — сказал ей Сомс. — Нужно быть грубой с прислугой, высмеивать каждую новую идею и говорить только о своих собаках.
Она предпочла бы более полезный совет — например, какой бокал предназначен для воды, а какой для вина. Тот первый обед стал настоящей катастрофой. Серебряные столовые приборы, фарфор и хрусталь сбили ее с толку. Пока она гадала, какая ложка предназначена для супа, Сими стал пить консоме[19] прямо из тарелки. Потом мальчик опустил ее, скорчил гримасу и заявил: «Отвратительный чай!» Фиона заставила его поставить тарелку на место, взять ложку, отщипывать от булочки кусочки и, по примеру Ника, мазать маслом их, а не всю булочку целиком. В остальном она не преуспела. Брат упрямился, капризничал и не мог понять, с чего это вдруг он должен называть сестру «матерью», а незнакомого мужчину «отцом»[20]. Салат с крабами Сими не понравился, а от перепелки он отказался, потому что птицу ему подали с головой.
Ник начал расспрашивать ее о семье. Пока Фиона искала ответ на этот трудный вопрос, Сими взял инициативу на себя.
— Наша ма умерла, — просто сказал он. — Ее зарезал человек по имени Джек. Наш па умер тоже. Упал в люк на пристани, и ему отрезали ногу. Чарли и Эйлин тоже умерли. За нами гнались плохие люди. Хотели отнять наши деньги. Мы прятались за матрасом. В нем были крысы. Я боялся. Не люблю крыс.
Когда Сими закончил, у Ника отвисла челюсть. После нескольких секунд мертвой тишины он спросил, правда ли это. Фиона кивнула и, глядя в тарелку, рассказала, что случилось с ее родными, умолчав только о роли Уильяма Бертона. Сими об этом не знал. Никто не знал, и слава богу. О таких ужасных вещах лучше помалкивать. Потом она подняла голову, ожидая увидеть на точеном аристократическом лице Ника отвращение. Но в глазах Сомса стояли слезы.