Чайная роза

Доннелли Дженнифер

Глава двадцать третья

Когда доктор приложил стетоскоп к его обнаженной груди, Никлас Сомс вздрогнул.

— Кошмар! Где вы держите эти штуковины? В холодильнике?

Доктор — суровый дородный немец — и бровью не повел.

— Дышите, пожалуйста, — велел он. — Вдох — выдох, вдох — выдох…

— Да. Правильно. Я знаю, как это делается. Уже двадцать два года этим занимаюсь, — проворчал Ник. Он сделал глубокий вдох, а потом выдохнул. Сомс не хотел приходить в смотровой кабинет доктора Вернера Экхардта, где отвратительно пахло карболкой и лежали зловещие колющие и режущие металлические инструменты,

но у него не было выбора. На борту парохода приступы его странного утомления усилились. Фиона несколько раз хотела послать за корабельным врачом, но он не позволил ей этого. Не мог позволить, потому что тогда его отправили бы обратно в Лондон.

Вчера, едва приехав в гостиницу, он написал Экхардту (которого знал как одного из лучших специалистов в этой области) письмо с просьбой записать его на прием. Доктор также письменно ответил, что у него освободилось время и он сможет принять его сегодня.

Пока Ник сосредоточенно вдыхал и выдыхал, доктор Экхардт передвинул стетоскоп с его груди на спину и начал внимательно слушать. Потом он выпрямился, вынул наушники и сказал:

— Это сердце. Есть повреждения. Я слышу, что кровь проходит через него со свистом.

«Немец есть немец, — подумал Ник. — Ни намека на стремление смягчить удар. Нет чтобы положить человеку руку на плечо. Вместо этого прямой и четкий удар в челюсть». Тут насмешливость, с помощью которой Ник защищался от мира, ему изменила, и он подумал: «О боже, это ведь сердце. Мое сердце».

— Ваша болезнь прогрессирует, мистер Сомс, — продолжил доктор. — Она коварна. Если вы хотите замедлить ее развитие, то должны беречь себя. Отдых. Правильное питание. И никаких усилий. Любого рода.

Расстроенный Ник кивал. Сердце — это только начало. Что дальше? Легкие? Мозг? Он уже представлял себе, как в его мозг вторгается армия варваров и начинает съедать по кусочку, пока он, Ник, не превратится в маразматика, способного только собирать цветочки и петь колыбельные. Нет, он этого не позволит. Лучше повеситься.

Наставления доктора заставили Сомса подумать о Фионе. Ах, если бы она была здесь! Такая милая, такая преданная, такая добрая… Она взяла бы его за руку и сказала, что все будет в порядке. Именно так она вела себя на пароходе. «А вдруг нет?» — с тревогой подумал он. У любой доброты есть свои пределы. Если Фиона узнает, что это за болезнь, он может потерять свою ненаглядную Фи, своего единственного друга. Так же, как потерял все остальное.

— Вы слушаете меня, мистер Сомс? — спросил Экхардт, внимательно глядя на него. — Это не шутка. Самое важное — сон. Не меньше десяти часов ночью. И несколько раз днем.

— Послушайте, доктор Эк, я постараюсь побольше отдыхать, — ответил Ник, — но не могу превратиться в инвалида. Понимаете, я должен открыть галерею, а в лежачем положении это невозможно. Как насчет лечения ртутью?

Экхардт небрежно махнул рукой:

— Бесполезно. От нее только зубы чернеют. И в ушах звенит.

— Очаровательно! А что вы можете посоветовать?

— Тонизирующее моего изобретения. Укрепляет организм и повышает его сопротивляемость.

— Ладно, давайте попробуем, — сказал Ник. Когда он начал одеваться, Экхардт налил в стеклянный флакон какую-то вязкую темную жидкость, закупорил его и сказал, как следует принимать лекарство. Велел прийти через месяц, а потом извинился и сказал, что его ждет другой пациент. Ник завязал шелковый галстук свободным виндзорским узлом и посмотрел на свое отражение в зеркале. «По крайней мере, выгляжу я здоровым, — подумал он. — Может быть, немного бледным, вот и все. Экхардт преувеличивает. Все доктора так делают; этим они и держат своих пациентов». Он надел сюртук

и сунул флакон в карман. Уходя, Ник попросил секретаршу прислать счет ему в отель.

Стояло солнечное мартовское утро. Сомс надел серый костюм-тройку и сделал довольно смелый выбор в пользу коричневых, а не черных галстука, ботинок и пальто. Он шел по Парк-авеню, надеясь найти кеб. Его походка была небрежной, но, как ни странно, изящной. Свежий ветер румянил его бледное лицо с высокими скулами и глазами необычного бирюзового цвета. Сомс привлекал к себе восхищенные взгляды, но не осознавал их, потому что углубился в свои мысли.

Наконец он поймал экипаж и велел кебмену отвезти его в Грамерси-парк. По пути они проехали мимо картинной галереи на Сороковой улице. Здание с бело-золотыми навесами и дверью из полированной меди, по обе стороны которой стояли бронзовые урны, выглядело очень импозантно. При его виде настроение Сомса улучшилось. У него будет собственная галерея, и она тоже станет процветать. Он не даст воли своей болезни. Он не хлюпик и докажет это. Экхардту. Самому себе. А главное — своему отцу, который питал к нему отвращение и советовал поскорее умереть, чтобы не позорить семью. Внезапно в его памяти возник этот человек. Приземистый, энергичный, неулыбчивый. Невероятно здоровый. Сильный. Настоящее чудовище.

Ник тряхнул головой, прогоняя видение, но оно сопротивлялось. Именно так отец выглядел в тот вечер, когда узнал о его болезни. Тогда его лицо исказилось, и он изо всех сил швырнул сына в стену. Потом Ник лежал на полу, пытаясь восстановить дыхание, и видел черные полуботинки отца, расхаживавшего по комнате. Полуботинки от Лобба, начищенные до блеска. Идеально выглаженные брюки от Пула. Для этого человека внешность была главным. Одевайся и говори как джентльмен, и ты будешь им. Даже если бьешь своих лошадей, своих слуг и своего сына…

Ник отогнал от себя неприятное воспоминание и полез за часами. В одиннадцать он должен был встретиться с агентом по торговле недвижимостью и присмотреть помещение для своей галереи. По ошибке Сомс открыл заднюю крышку, и на его колени упала аккуратно обрезанная маленькая фотография. При виде улыбавшегося молодого человека у него сжалось сердце. На стене рядом было написано «Chat Noir»^[22]. Ник хорошо помнил это место. Он физически чувствовал вкус абсента и аромат вечернего воздуха, представлявший собой смесь сигаретного дыма, духов, чеснока и масляной краски. Видел своих друзей — их лица, неряшливую одежду и руки в пятнах. Ник приложил руку к сердцу и почувствовал, как оно бьется. Повреждения? Если его не убила страшная потеря, понесенная прошлой осенью, что с ним могут сделать какие-то мелкие повреждения? Он продолжал смотреть на фотографию и внезапно перенесся из Нью-Йорка в Париж. Они в кафе, напротив сидит Анри. На дворе не март, а май. Тот самый вечер, когда они познакомились. Он снова там, на Монмартре…

— Двести пятьдесят франков за этот… этот плакат? — шепеляво воскликнул изрядно выпивший Поль Гоген. — Это же афиша с фонарного столба или доски для объявлений!

— Уж лучше плакат, чем детские каракули вроде твоих бретонских этюдов! — парировал Тулуз-Лотрек, вызвав смех у остальной компании.

В тот день Ник продал одну из картин Тулуз-Лотрека, красочный портрет актрисы мюзик-холла Луизы Вебер по прозвищу Ла-Гулю. Его работодатель, знаменитый торговец картинами Поль Дюран-Рюэль, сомневался, стоит ли выставлять Тулуз-Лотрека, но Ник настаивал, и он позволил показать несколько полотен. Полученные Ником комиссионные были крошечными, но юноша заслужил нечто большее: новое искусство одержало очередную победу.