Чеченские рассказы
Шрифт:
И вот сейчас я наконец понял, кто такие шмаравозники^2! Кажется, они неплохо зарабатывают…
– А ну-ка, покажитесь!..
Девчонки смотрят затравленно и стервозно, выдавливают улыбки и огрызаются. Они не слишком приветливы: натрахались за ночь, бедовые… В их фигурах нет ничего от манекенщиц – это продавщицы… уставшие от нищеты, соблазненные “легким” баблом… часто они просто шабашат по ночам.
Мы снова напяливаем козлячьи мундиры! Мы орем строевые песни!.. – девки! ррр-эйссь! иррра… словно вакханки… с распущенными волосами… они пляшут в наших кителях… позвякивают ордена
После лихого солдафонского угара Сантуций, этот отставной гвардии центурион из мотострелковых войск, поднимает тяжелые веки и первым делом ощупывает серебряный крест на измученном кителе, его пальцы дрожат, другая его рука находит длинный бычок. Поутру Сантуций всегда безжизненно хмур:
– Им бы, сука… семачками торговать… почему они не привозят что-нибудь возвышенное? Студенточек?..
– Может, тебе еще и княгинь с баронессами? За двести пятьдесят в час?..
– Я хочу виконтессу.
– Charmant, бля…
– …какая все-таки гадость этот их мин’ет в презервативе…
…Вспомни, откуда ты пришел и куда ты идешь, и прежде всего подумай о том, почему ты создал беспорядок, в который сам попал…
В те грустные дни, когда никто не приходит ко мне, я бережно потрошу окурки из пепельницы и набиваю ирландскую трубку красного дерева (а есть ли в Ирландии красное дерево?).
Я выхожу во двор и курю трубку. Через ее чубук я втягиваю мудрость веков. Меня охватывает утренняя прохлада; мягкое солнце снова обещает мне жару; едкий дым погружает меня в задумчивость.
Здесь я познаю бедность: войну я уже познал… Любовь (?) – нет…
Это было в будущем; это было самым трудным…
Впрочем, моя бедность, или лучше сказать нужда, – всего лишь безобидный гибрид неприхотливости, экономии и лени. Мне лень пройти два квартала в магазин, и я весь день питаюсь жареными корочками, а иногда мне их лень жарить, и я питаюсь корочками хлеба с солью. Мое пристрастие к алкоголю часто превозмогает любовь к сытости, и вместо булки хлеба и консервы я покупаю бутылку пива.
Я намазываю на хлеб шпротный паштет за шесть рублей и редко балую себя килькой в томате за семь тридцать. Иногда я кипячу воду для вьетнамской лапши. Но все же мой рацион скорее причудлив, чем жалок: порой я запиваю вяленую тарань кофеем или сочетаю шоколад с сыром
Hochland.
Мне лень стирать и лень убирать. Только в особенном состоянии духа, а оно посещает меня исключительно раз в месяц, я делаю генеральную уборку. Я выметаю горы песка, стираю покрывало пыли с компа (прости, дружище, но мне тоже приходилось в жизни туго), вымываю все свои хрустальные стаканы и две тарелки, заодно я бреюсь, под настроение оставляя эспаньолку.
На самом деле я не делал в тот год ничего. Все мне было скучно делать – я только думал и понимал. Я просто жил в этом мире. Я готовился изменить его.
Я думаю: как, в сущности,
Впрочем, я никогда не верил в это…
А бронепоезд БП-1 уже вбирает в себя новую партию вояк, чтоб выплеснуть ее на блоки, и легендарно вползает на насыпь; и его спаренные жерла – как уродливые пасти чудовища; и “крокодилы” сверху бросают узкие тени; и лейтенант Живцов уже вышел на последний
РД; и задерганная техника, подобно лошадям на наших черных шевронах, разнузданно мчит вояк по разрушенным улицам и уходит из-под ударов фугаса…
В тот неполный год мне особенно часто снился мой готический замок с золочеными портретами величавых предков. Во сне я знаю, что это мой замок и что это мои предки. Мне кажется, что я знаю расположение комнат и что я барон.
***
В тот год в тесном дворике росла огромная клещевина, похожая на тропические пальмы. Времянку я, должно быть в память о замке, аристократично называл – флигелем. Сейчас ее нет. На этом месте построили элитный дом с подземным гаражом и видом на набережную; но конструкция его неудачна.
3.7-3.9.03
Ну, ты, мать, даешь!
23 июня 2000 года. В этот день капитану Убожко исполнилось тридцать лет. Наружность его не носила оттенков примечательности, как не были примечательны и события, развернувшиеся вокруг; незаметно проистекали они, блекло, и мало кому было до них дело.
Худое, со смазанными чертами лицо, еще редкие белые иголки на висках и морщины, резавшие лоб, являли человека обыкновенного. Выглядел бы он моложе своих лет, но мешала этому тоска, тяжелой печатью лежавшая в глазах, ясно проступающая даже в те редкие минуты, когда он смеялся.
В кабине “КамАЗа”, почти упершегося в раскидистое южное дерево за палаткой ремроты, Сергей слушал музыку: три песни “Сектора Газа” -
“Пора домой”, “Жизнь”, “Мне сегодня тридцать лет”.
Каждый раз, когда заканчивалась последняя, магнитофонная лента возвращалась – будто какая-то сила заклинивала и отбрасывала время назад; в незамысловатых, простых словах он смутно угадывал что-то важное, скрытое и недоступное ему.
Водку я налил в стакан и спросил,
И стакан граненый мне отвечал:
Сколько жил и сколько в жизни ты своей потерял -
Этого никогда я не знал…
В жизни я встречал друзей и врагов,
В жизни много я перевидал.
Солнце тело мое жгло,
Ветер волосы трепал,
Но я жизни смысла так и не узнал…
Капитан Убожко и майор Тушин приехали в Шали, в дивизию, из
Дышне-Ведено за топливом для своей полковой группы. Офицеры разместились у ремонтников и в первый же вечер парились в бане.