Чеченские рассказы
Шрифт:
Баня представляла собой крепко сооруженный из подручного материала каркас, покрытый плащ-палатками. Вода нагревалась на железной печке.
В горящую топку из канистры по медицинской капельнице мерно поступала солярка. Благодаря этому затейливому приспособлению ярко горели сырые от брызг дрова.
Отвыкшие от комфорта мужики вдоволь обливали друг друга едва не кипятком, кряхтели и урчали:
– Уф! Ну, умельцы, ты смотри… Что значит сварка своя!..
– Хоррошо!..
В эти выпавшие шалинские денечки на душе у Сергея бестягостно и покойно, отлегли
По вечерам после бани он садился за стол под деревьями вместе с контрактниками-водилами, сельскими мужиками, ездившими в Чечню на заработки, и, наслаждаясь своим растомленным состоянием, вечерней прохладой, запахом листвы и травы, пил водку.
Все пространство вокруг заполнял стрекот сверчков, и тогда силуэты искореженных, с оторванными траками, бронемашин превращались просто в тени, люди вокруг становились самыми родными на свете, в их смехе, матерных заплетающихся друг о друга словах не было боли, а только легкость, растерянная юношеская непосредственность. Поздно ночью, непременно с сигаретой в зубах, Сергей, покачиваясь, заходил в палатку ремроты, валился на белые простыни с чистыми швами.
В пятницу 23-го в три часа дня кроме Убожко и Тушина выдвижения колонны бензовозов ждали два офицера, женщина-финансист и прапорщик
Гузик. Лейтенанты Нечаев и Островский были в Ханкале на курсах авианаводчиков, в Дышне-Ведено вертолетчики летали неохотно, и на вертушке они смогли добраться только до Шали. Маленький Гузик болтался в дивизии больше недели, долго не мог получить мины, злился, а в четверг все-таки получил. Сазонтова везла в Дышне-Ведено командировочные деньги.
Грузный флегматичный Тушин ходил куда-то ругаться. Лейтенанты и прапорщик, готовые запрыгнуть в кабины болотных ЗИЛов и кузов камуфлированного жабой “Урала”, коротали время в обществе
Сазонтовой, выразительной женщины лет тридцати двух.
Тушин, пройдя через поле с упругой выжженной солнцем травой, открыл дверцу кабины “КамАЗа”.
– Че сидишь, епта?! Скоро поедем.
– Ты куда? – Убожко нехотя приподнялся на сиденье, чтобы сделать тише музыку.
– К Мазурину, епта, дотемна не приедем…
– Обратно пойдешь, заглянешь, – снова делая громче звук магнитолы, бросил Сергей. И вслед Тушину думал так: “Не спеши, а то успеешь, не сегодня завтра выедем, один х… никуда этот полк не денется, а на
ВОПе бани нет”.
Шали – предгорье. Далеко на горизонте видны горы. Вечером они наливаются мягким фиолетовым светом, а сейчас только серые и хмурые.
Четыре часа. Машины по-прежнему стоят на солнцепеке. На поле с желтовато-зеленой травой тяжело ложится горячий воздух. Убожко идет к колонне. С другого края, раскатисто клокоча, поднимаются навстречу жаркому ветру сразу две вертушки. Тин-угун – отдает в груди – это батарея гаубиц посылает снаряды в хмурые горы, которые
– Убогий вылез, – Гузик, морща лицо, сплюнул, быстро вставил в засохшие губы сигарету и выпустил дым.
– Господи, какой же он жалкий, с такими кривыми ногами. Сколько ему лет? – повернув роскошный корпус, чтобы лучше рассмотреть приближавшегося Убожко, манерно произносит Сазонтова.
– У него сегодня день рождения, – сказал Островский.
Сазонтова снисходительно посмотрела в мальчишечье лицо лейтенанта и улыбнулась.
Убожко был не таким уж и новым человеком в полку, но в силу своего характера к быстрому сближению с людьми он не стремился. Окружающим
Убожко казался угрюмым и молчаливым. Подойдя к группе однополчан,
Сергей стал слушать с удовольствием обращавшую на себя все внимание
Сазонтову. Она рассказывала забавную историю, происшедшую недавно с женой командира третьего батальона.
– Не будет сегодня колонны, – щурясь от солнца, произнес Гузик.
Но в 16.40 колонна вытягивает свои залитые солярой бензовозы и бортовой “Урал”. Лейтенанты лезут в кузов “Урала” к саперам Гузика, оседлавшим снарядные ящики с минами. И хоть были места в кабинах,
Убожко, помедлив, полез следом за ними.
“Урал” тарахтит бортами, несется по желтому от глинистой пыли асфальту. Убожко сидит по левому борту, спиной к кабине. Ногу он поставил на ящик с минами (так легче будет в случае чего выскочить из машины); автомат со смотанной изолентой парой магазинов уперся прикладом в пол, капитан придерживает его левой рукой, заведенной в ремень. Он раз привычно взглянул на флажок предохранителя, убедился, что тот на месте (в кузове было тряско), и больше уже не смотрел на оружие.
Напротив Убожко, боком, у самого борта, свесившись, сидит контрактник-сапер. Он в цвета хаки косынке, в трофейной, с чеченским флагом, в разгрузке на загорелое мускулистое тело, а по его татуированной руке выползает с плеча змей или дракон. Татуировка была большой и, видно, мастерски выполненной, и Убожко подумал: надо расспросить контрактника о салоне – может, и из его дурацкого пограничного столба что-нибудь приличное сделают.
Наколка, по глупости приобретенная Сергеем на срочной службе, сразу же не понравилась ему. Он и согласился на нее в пьяном состоянии.
Горе-специалист колол иголкой ему на плече пограничный столб по рисунку, сделанному в сидячем положении, и когда Сергей встал, кожа растянулась, и столб получился кривым. Он стеснялся этой наколки, летом никогда не носил открытых маек, а только футболки, но потом привык, как к родимому пятну, и даже забыл про ее существование. И вот сейчас, рассматривая дракона, он вспомнил о своем столбе.
Об этом контрактнике Сергей слышал, что весной в базовом центре тот был легко ранен осколком при обстреле полковой минометной батареей, говорили, что он чудом уцелел.