Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

Стиблова Валя

— Берем все, в монтажной посмотрим. Я еще подумаю. Пошли дальше…

В эту минуту случается нечто из ряда вон выходящее, иными словами — бестактность. Вдруг отворяется дверь, и в полосе света незаметно, как один из лучей, в помещение проникает более маститый и старший по стажу режиссер, который скромненько усаживается с краю. По рядам пробегает шумок: это же не принято, чужой режиссер является смотреть работу своего коллеги, так же не делают!

— Позвольте, коллега, взглянуть, что тут у вас есть хорошенького, — говорит тот, прочно усевшись, и объясняет причину вторжения: —

Я был в дубляже, но из Брно еще не привезли копии, так что у меня получилось окно… Я вам не помешаю.

— Разнюхивать пришел, воровать идеи! — шепчет кто-то Крупецкому на ухо. — Я бы его вышвырнул, будь он хоть сам директор!

— Это бестактность, это не принято, — нашептывает ему кто-то еще в другое ухо.

Крупецкий, махнув рукой, отвергает оба предложения. Конечно, он мог бы сразу выдворить непрошеного гостя, но с другой стороны… В конце концов, это ведь его, можно сказать, учитель… А Словакия такая маленькая, что каждую ссору слышно до самого Кракова…

Он оживился, откашлялся. Сейчас он покажет в присутствии более опытного коллеги целенаправленную и крепкую режиссерскую руку, не позволит спровоцировать себя! В эту минуту на экране появляется сцена в вагоне, в которой выступает и Пекар со своей подопечной.

— Стоп, стоп, там собака! — выкрикивает Крупецкий. — Что там делает собака?

— Что там делает собака? — раздались другие возмущенные голоса.

— Собака, какая собака? — Миланко делает вид, что ничего не заметил. — У нас, к счастью, еще два кадра…

— Будем придерживаться фактов, пан ассистент! — кричит Крупецкий, когда в следующих кадрах перед изумленной публикой дефилирует коза то крупным, то мелким планом. — В общественное транспорте собака должна быть в наморднике. У фон Штрогейма^[76] каждый дверной звонок был настоящим и действительно звонил, хотя это было еще при немом кино, вы, умники, опять занялись спиритизмом на свой страх и риск! Этот номер не пройдет!

Когда в комнате зажегся свет, воцарилась неловкая тишина, как в школе при расследовании кражи мела. Сзади кто-то злорадно и провокационно хихикнул.

Миланко, который только что вел настоящий бой за свою самостоятельность, сжал зубы, у него даже слезы на глазах выступили. С молодым задором он кинулся отстаивать свою жизненную и художественную программу:

— Даже если мне не придется никогда больше снимать… Если даже мне не придется никогда больше работать в кино, это коза, а не собака!

И эту правду я буду защищать перед любой коллегией, клянется он про себя, пусть меня преследуют, пусть я буду последним из тех, кто получает гроши за съемки.

— Не передергивайте, я говорю о наморднике! — упрямо настаивает Крупецкий. — Правдивые детали создают правду жизни! У фон Штрогейма собака без намордника была немыслима! Во времена немого кино!

В этот момент считает своей обязанностью вмешаться в качестве арбитра более признанный и маститый режиссер.

— М-гм, если позволите, коллега… Мне этот трюк с козой весьма понравился! Это и действует на зрителей, удивляет и оживляет сцену… Маленький штришок, а говорит о тех тяжелых временах больше, чем гора лишнего реквизита…

Сейчас

уже без опасении присоединяются и остальные.

— Это интересно! Забавное и лирическое одновременно…

— У человека чувство живой реальности происходящего…

— Оригинально и в то же время традиционно! Это по-нашенски!

Крупецкий начинает улыбаться; его нежданно-негаданно хвалят за то, что он еще минуту назад считал ляпом, почти как виселицу. Но он скромно и вполголоса бормочет:

— Ну… Пока получилось еще не совсем так, как я задумал, но… Посмотрим-посмотрим… В общем, неплохо, можно будет что-то использовать… Подумаем…

Более признанный старший коллега между тем вышел проверить, привезли ли наконец копии, и в раздумье шагает по длинному коридору. Из-за открытой двери слышен резкий стук, потом в коридор вылетает мячик настольного тенниса и вслед за ним такая же прыгучая барышня Мартушка с ракеткой в руке. Режиссер поднимает мячик и подает спортсменке, та по причине, ведомой ей одной, краснеет.

— Кстати, чтобы не забыть… — говорит мэтр, будто вспомнил только сейчас. — У меня идея. Поищите мне какую-нибудь способную козу, Мартушка, хорошо?

Мартушка в ужасе прижимает руки ко рту. Изумленными глазами смотрит на уходящего режиссера, давит в руках несчастный беззащитный мячик.

— В чем дело? Твоя подача! — кричит ей из-за двери нетерпеливый голос.

— На старости лет заниматься такими делами…

Мартушка отбрасывает ракетку и мячик и мелкой трусцой направляется к дамской уборной.

Во второй раз Пекар вступил на обетованную землю кино без всяких проблем, вахтер включил его в реестр своих знакомых. Правда, он не поднял шлагбаума, Пекар пока еще слишком мелкая сошка, но два пальца к фуражке приложил, а это тоже не мелочь.

Однако развитие карьеры саанской козы идет совсем не так легко и гладко, как рисовалось воображению ее владельца после первого неожиданного успеха в вагонной массовке. На второй день они тщетно томились в ожидании перед воротами студии и заклинали их, как сезам, чтобы они открылись; никакой дружественной руки на этот раз не оказалось, и толкнуть их прямо на съемку было некому.

Пекар быстро уразумел, что супруга сто Эльвира скорее вникнет в проблематику киловатт, чем он с козой попадет на титры. Уразумел также и другое: если он хочет включиться в предполагаемый колесный передаточный механизм, отдельных шестерней которого он пока даже не видал, то не следует рассчитывать на счастливые случайности и импровизации, нужно вырабатывать четкую систему.

Поэтому он отправился в обход, чтобы изучить порядок, по которому здесь все функционирует и движется. Ведь невозможно, рассуждал он, чтобы все его коллеги-спутники собрались в одном и том же сидячем вагоне третьего довоенного класса по чистой случайности.

Начал он от основы, подошел к бетономешалке, к каменщикам.

— Эй, строители, вы где? — крикнул он и заглянул далее в покинутый вращающийся барабан мешалки.

От недалекой группы деревьев на него посыпался дружеский град каштанов. Пекар был вроде бы свой человек.