Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов
Шрифт:
Христианство как древность. — Когда воскресным утром мы слышим звон древних колоколов, то спрашиваем себя, как подобное возможно: ведь это относится к какому-то еврею, распятому две тысячи лет тому назад, который утверждал, что он Сын Божий. Доказательство такого утверждения отсутствует. — В наше время христианская религия, безусловно, является анклавом древности, дошедшим до нас из далёкой доисторической эпохи, и тот факт, что в названное утверждение верят — а между тем в остальных случаях проявляют такую строгость, проверяя справедливости претензий, — есть, вероятно, древнейшая часть этого наследия. Бог, производящий детей со смертною женщиной; мудрец, требующий от людей, чтобы они бросили работать, бросили творить суд, а всматривались в признаки грядущего светопреставления; справедливость, глядящая на невинного как на заместительную
Негреческая сторона христианства. — Греки видели гомеровских богов над собою не хозяевами, а себя под ними — не рабами, подобно евреям. Они видели в них как бы только зеркальное отражение наиболее удачных экземпляров своей собственной касты, то есть идеал, а не противоположность собственного естества. Греки чувствовали, что между ними и богами существует взаимное родство, обоюдный интерес, своего рода симмахия{22}. Человек, создавая таких богов, относится к себе на аристократический лад, он занимает такую же позицию, какую низшая знать занимает в отношении высшей; в это же время у италийских народов процветает настоящая крестьянская религия с никогда не проходящей боязнью перед злыми и капризными властителями и мучителями. Там, где олимпийские боги оттеснялись, и сама греческая жизнь становилась более мрачной и боязливой. — Христианство же полностью раздавило и разбило человека, оно словно погрузило его в глубокое болото: а потом в ощущение собственной глубокой порочности человека оно одним махом впустило луч божественного милосердия, и он, оглушённый нежданной милостью, испустил вопль восторга, на один краткий миг поверив, что носит в себе все небеса. На этом болезненном эксцессе чувства, на необходимой для него глубокой испорченности ума и души сказались все психологические новинки{23} христианства: оно хочет уничтожать, разламывать, оглушать, опьянять, оно не хочет только одного — меры, а потому в глубочайшем смысле слова оно есть нечто варварское, азиатское, неблагородное, негреческое.
Как выгодно быть религиозным. — Есть люди трезвые и работящие, к которым религия пришита, словно каёмка высшей человечности: им идёт быть религиозными, это их красит. — Все люди, несведущие в каком-нибудь воинском ремесле — а к нему относится и владение языком и пером, — становятся раболепными: христианская религия для них очень полезна, ведь раболепие приобретает в ней видимость одной из христианских добродетелей и на диво хорошеет. — Люди, которым их будничная жизнь кажется слишком уж пустой и однообразной, с лёгкостью становятся религиозными: это понятно и простительно, только у них нет права требовать религиозности от тех, чья жизнь проходит отнюдь не в пустоте и однообразии.
Обыкновенный христианин. — Если бы христианство было право со своими положениями о карающем Боге, всеобщей греховности, спасении по благодати и угрозе вечного проклятья, то не делаться священником, апостолом или отшельником, в страхе и трепете работая исключительно над своим спасением, было бы признаком слабоумия и бесхребетности; было бы абсурдом настолько игнорировать свою вечную выгоду, глядя только на комфорт во времени. Положим, люди вообще во что-нибудь верят, — тогда обыкновенный христианин будет фигурою жалкой, человеком, и впрямь не умеющим считать до трёх, но, впрочем, именно из-за своей умственной невменяемости не заслуживающим такой жестокой кары, какую сулит ему христианство.
О благоразумии христианства. — Трюк христианства — так громогласно проповедовать полное ничтожество, греховность и презренность человека вообще, что после этого становится уже невозможно презирать ближних. «Да, он грешит напропалую, — но всё равно ничем особенным от меня не отличается: я-то ведь совершенно ничтожен и презрен», — говорит себе христианин. Но и это ощущение утратило своё самое острое жало, поскольку христианин не
Перемена лиц. — Как только та или другая религия становится господствующей, её противниками оказываются все те, кто мог бы быть её первыми последователями.
Судьба христианства. — Христианство явилось на свет, чтобы облегчать души; но сейчас ему пришлось бы для начала обременить души, чтобы получить возможность потом облегчить их. Следовательно, оно погибнет.
Доказательство от удовольствия. — Приятное мнение принимается как верное: это доказательство от удовольствия (или, как говорит церковь, доказательство от силы{24}), которым так гордятся все религии, — а ведь они должны бы его стыдиться. Если бы вера не давала ощущения блаженства, все от неё отвернулись бы: так мало в ней, стало быть, ценности!
Опасная игра. — Тому, кто в наши дни снова даёт в своей душе место религиозным переживаниям, придётся только позволять им крепнуть, иначе у него не получится. Тогда мало-помалу изменяется и всё его естество, оно отбирает всё присущее религиозности, всё близкое ей, вся сфера суждения и ощущения заволакивается тучами, покрывается религиозной тенью. Ощущения не могут быть неизменными; вот поэтому-то стоит поберечься.
Слепые ученики. — Пока человек очень хорошо знает сильные и слабые стороны своего учения, своего жанра искусства, своей религии, их сила ещё невелика. Поэтому ученик и апостол, не замечающий слабых сторон учения, религии и так далее, ослеплённый авторитетом учителя и своим пиететом перед ним, обыкновенно более силён, нежели учитель. Влияние человека и его дела ещё никогда не росло без слепых учеников. Содействовать победе той или иной идеи часто означает всего лишь породнить эту идею с глупостью так, чтобы большой вес последней проложил путь к победе первой.
Снос церквей. — Религиозности в мире недостаточно даже для того, чтобы по крайней мере уничтожить религии.
Безгрешность человека. — Если нам сделалось понятно, каким образом «грех пришёл в мир», а именно благодаря заблуждениям разума, в силу которых люди воспринимают друг друга, да и отдельный человек — себя, куда более грязными и скверными, чем есть на самом деле, то на душе становится много легче, а люди и мир порою предстают в ореоле невинности, отчего становится совсем уже хорошо. Человек посреди природы всегда — сущее дитя. И это дитя вдруг видит иногда тяжёлый, страшный сон, но стоит ему открыть глаза, как он снова чувствует, что вокруг него рай.
Нерелигиозность людей искусства. — Гомер настолько чувствует себя среди своих богов как дома, а в качестве поэта получает от них такое удовольствие, что, несомненно, он был человеком глубоко нерелигиозным; с тем, что предоставляли ему поверья — с убогими, грубыми, отчасти зловещими суевериями, — он обращался так же свободно, как ваятель с глиной, то есть с тою же непринуждённостью, какой обладали Эсхил и Аристофан и какою в новое время отличались великие художники Возрождения, а также Шекспир и Гёте.
Искусство и сила лжеинтерпретации. — Все видения, искушения, умерщвления плоти, восхищения святых — это известные болезненные состояния: они просто совершенно иначе, а именно не как болезни, толкуются святыми на основе укоренившихся религиозных и психологических заблуждений. — Например, возможно, и даймон Сократа — это заболевание слуха, которое в силу преобладавшего в Сократе морального образа мысли он просто интерпретирует иначе, чем это сделали бы сейчас. Не иначе дело обстоит с безумием и бредовыми речами пророков и жрецов-прорицателей; многозначительными их всегда делает уровень знаний, воображения, внимания, нравственности в умах и душах интерпретаторов. Сильнейшее влияние, исходящее от тех людей, которых называют гениями и святыми, объясняется в том числе и тем, что они добиваются для себя интерпретаторов, превратно понимающих их на благо человечества.