Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов
Шрифт:
Честолюбие как суррогат нравственного чувства. — Натуры, не имеющие честолюбия, могут иметь нравственные чувства. Честолюбцы обходятся и без таковых — почти с тем же успехом. — Поэтому дети из скромных, сторонящихся честолюбия семей, если уж лишатся нравственных чувств, обычно скоро и уверенно превращаются в совершеннейших негодяев.
Тщеславие делает богатым. — Как обнищал бы человеческий дух без тщеславия! А с ним он похож на изобилующий товарами и постоянно пополняющий своё изобилие магазин, манящий покупателей любого рода: они могут найти там чуть ли не всё, могут купить всё — конечно, если у них есть с собой имеющая хождение валюта (восхищение).
Старик и смерть. — Не говоря уж о требованиях, выдвигаемых религией, позволительно, конечно, задать вопрос: почему для состарившегося человека, ощущающего упадок сил, похвальнее безвольно ждать медленного истощения и разложения, чем в полном сознании покончить с собой? Самоубийство в этом случае — поступок вполне естественный, само
Заблуждения о претерпевающем страдание и причиняющем его. — Когда богатый отнимает имущество у бедняка (к примеру, князь — возлюбленную у плебея), в уме бедняка возникает заблуждение; он думает, что тот должен быть законченным подлецом, чтобы отнять у него то немногое, чем он владеет. А тот ощущает ценность какого-то отдельного достояния далеко не столь остро, потому что привык владеть множеством достояний: поэтому он не умеет войти в положение бедняка и творит куда меньшую несправедливость, чем думает тот. Оба они неверно представляют себе друг друга. Несправедливость людей могущественных, чаще всего вызывающая возмущение при взгляде на историю, далеко не так велика, как кажется. Уже врождённое ощущение себя как высшего существа с повышенными притязаниями делает их достаточно холодными, а их совесть — спокойной: да и все мы, если различие между нами и другим существом очень велико, уже не ощущаем никакой несправедливости и, к примеру, убиваем комара без малейших угрызений совести. Поэтому когда Ксеркс (которого даже все греки изображают как человека, наделённого большим благородством) отнимает у отца сына и велит его разрубить на части, поскольку тот проявил трусливую, возвещающую недоброе неуверенность относительно всего военного похода, то это отнюдь не признак его подлости: индивид в этом случае устраняется, как неприятное насекомое, — он стоит слишком низко, чтобы сметь вызывать у властелина мира сколько-нибудь длительные мучительные чувства. Надо признать: всякий, кто проявляет жестокость, жесток не в такой степени, как думает его жертва; представлять себе боль — не то же самое, что претерпевать её. Точно так же дело обстоит с несправедливыми судьями, с журналистами, вводящими в заблуждение общественное мнение посредством мелких недобросовестных сообщений. Причина и следствие во всех этих случаях сопровождаются совершенно различными группами ощущений и мыслей, в то время как люди обычно непроизвольно предполагают, что причиняющий страдание и претерпевающий его думают и чувствуют одинаково, и в соответствии с этим предположением вину одного оценивают по боли другого.
Кожа души. — Подобно тому, как кости, мышцы, внутренние органы и кровеносные сосуды заключены в оболочку из кожи, которая придаёт человеку сносный вид, душевные движения и страсти тоже окружены оболочкою тщеславия: оно являет собою кожу души.
Сон добродетели. — Поспав, добродетель встанет освежённой.
Изощрённость стыда. — Люди не стыдятся иметь грязные мысли, но им стыдно думать, что их считают способными на такие грязные мысли.
Злоба — качество редкое. — Большинство людей слишком сильно заняты собою, чтобы проявлять злобу.
Стрелка весов. — Люди хвалят или хулят смотря по тому, хвала или хула дадут им больше возможности блеснуть умственными способностями.
Лука 18, 14 в исправленном виде. — Унижающий себя хочет возвыситься.
Предотвращение самоубийства. — Существует право, по которому мы отнимаем у человека жизнь, но нет права, по которому мы могли бы отнять у него смерть: это всего лишь жестокость.
Тщеславие. — Доброе мнение людей важно для нас, во-первых, потому что люди нам полезны, во-вторых, потому что мы хотим доставить им радость (дети — родителям, ученики — учителям, доброжелательные люди вообще — всем остальным людям). О тщеславии мы говорим лишь тогда, когда доброе мнение людей важно кому-то не ради своей выгоды или собственного желания доставить радость. В таком случае человек хочет доставить радость себе, но за счёт ближних, либо подбивая их к ложному мнению о себе, либо даже покушаясь на такую степень «доброго мнения», чтобы оно стало неприятным для всех других (путём возбуждения зависти). Через мнение других человек обыкновенно хочет удостовериться в своём мнении о себе и утвердить его в собственных глазах; но властная привычка к авторитету — привычка старая, как само человечество, — побуждает многих и к тому, чтобы подпирать авторитетом собственную веру в себя, то есть получать её только из чужих рук: чужому уму они доверяют больше, чем собственному. — Заинтересованность в себе самом, желание развлечься достигает у человека тщеславного такой силы, что он подбивает других к ложной, завышенной оценке себя, но потом всё-таки опирается на авторитет других: иными словами, вводит в заблуждение, но тем не менее в него верит. — Стало быть, надо признать, что люди тщеславные стремятся понравиться не столько другим, сколько себе, и заходят в этом так далеко, что пренебрегают при этом своей
Предел гуманности. — Всякий, кто выразил мнение, что другой — глупец, скверный товарищ, злится, когда тот в конце концов доказывает, что не таков.
Moralit'e larmoyante [19] . — Сколько удовольствия доставляет нравственность! Вспомним только о том, какое море отрадных слёз пролито хотя бы во время рассказов о благородных, великодушных поступках! — Эта отрада жизни исчезла бы, если бы верх взяла вера в полную безответственность.
19
Трогающая до слёз нравственность (фр.).
Происхождение справедливости. — Справедливость (правомерность) зародилась среди людей примерно одинаково могущественных, как это верно понял Фукидид (в ужасной беседе афинских и мелосских послов{15}): там, где нет всем понятного превосходства в силах и борьба привела бы только к обоюдному урону без победы, появляется идея объясниться и договориться о взаимных притязаниях: изначально справедливость обладает характером подобной мены. Каждый удовлетворяет другого, получая то, что ценит больше, чем этот другой. Каждому дают то, чего он хочет и отныне получает в собственность, а за это берут то, чего хотят сами. Справедливость есть, таким образом, возмещение и обмен при условии приблизительного равенства в могуществе: к примеру, месть изначально входила в сферу справедливости, поскольку является обменом. Точно так же и благодарность. — Справедливость естественным образом восходит к позиции благоразумного самосохранения, а, стало быть, к эгоизму такого рассуждения: «Зачем мне причинять себе вред без толку, рискуя всё равно не добиться своей цели?». — Всё это было сказано о происхождении справедливости. Поскольку люди по привычке своего разума забыли об изначальной цели так называемых справедливых, правомерных поступков, а главным образом потому, что в течение тысячелетий дети приучались восхищаться такими поступками и подражать им, то мало-помалу возникла видимость того, что справедливый поступок неэгоистичен: но на этой-то видимости и зиждется его высокая оценка, каковая, кроме того, как и все оценки, всё время только растёт — ведь того, что высоко ценится, домогаются, жертвуя собою, ему подражают, его повсюду разносят, и его рост обусловлен тем, что к стоимости ценимой вещи каждый добавляет ещё стоимость затраченных усилий и рвения. — Каким не слишком-то нравственным выглядел бы мир без этой забывчивости! Иной поэт, пожалуй, сказал бы, что Бог поставил забывчивость в качестве привратницы у входа в храм человеческого достоинства.
О праве более слабого. — Когда кто-то на некоторых условиях подчиняется более сильному, к примеру, осаждённый город, то встречным условием с его стороны было бы уничтожить себя, спалить город и таким образом нанести более сильному большой ущерб. Поэтому тут складывается своего рода равновесие, на основе которого могут быть определены права. В сохранении одного противника другой находит свою выгоду. — В этом смысле есть права и в отношениях между рабами и господами, причём точно в той степени, в какой обладание рабом полезно и важно его господину. Изначально право существует постольку, поскольку один кажется другому ценным, важным, необходимым, непобедимым и тому подобным. В этом смысле права есть даже у более слабого — только более скромные. Отсюда и знаменитое выражение «unusquisque tantum juris habet, quantum potentia valet» (или, вернее, «quantum potentia valere creditur» [20] ).
20
«Каждый обладает правом настолько, насколько обладает могуществом» (...) «насколько его считают могущественным» (лат.) (Спиноза, «Богословско-политический трактат», 2, VIII).
Три фазы всей прежней нравственности. — Первым признаком превращения животного в человека было то, что его действия соотносятся уже не с сиюминутным благополучием, а с долгосрочным, и что, стало быть, человек становится существом, знающим пользу, целесообразность: здесь-то впервые внезапно устанавливается свободное владычество разума. Более высокой ступени он достигает, когда действует, исходя из принципа чести; в силу этого принципа он вписывается, он подчиняется строю общих ощущений, и это поднимает его высоко над тою фазой, в которой им руководила только полезность, понятая персонально: он уважает и хочет, чтобы уважали его, иными словами, он понимает пользу как зависимую от того, что он сам думает о других, а другие о нём. Наконец, на высшей ступени всей прежней нравственности он действует, сообразуясь со своим мерилом для вещей и людей, — он сам определяет для себя и других, что почтенно, что полезно; он сделался законодателем мнений в соответствии с постоянно развивающимся пониманием полезного и почтенного. Познание делает его способным самое полезное, то есть всеобщую и долгосрочную пользу, предпочитать личной, а почтительное признание всеобщей долгосрочной значимости — сиюминутной: он живёт и действует в качестве коллективного индивидуума.