Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов
Шрифт:
Casus belli [47] и тому подобное. — Монарх, изыскивающий какой-нибудь casus belli для уже заранее принятого решения начать с соседом войну, подобен отцу, приводящему к своему ребёнку мачеху, которая отныне должна считаться его матерью. А не такие же вот мачехи — и почти все публично объявленные мотивы наших поступков?
Страсть и право. — Никто не говорит о своих правах с большею страстью, чем человек, в глубине души сомневающийся в них. Привлекая страсть на свою сторону, он хочет усыпить разум и его сомнения: таким путём он обретает чистую совесть, а с нею вместе и успех среди ближних.
47
повод
Уловка отречения. — Тот, кто протестует против брака на манер католических священников, хочет понимать его в самом низменном и пошлом смысле. Точно так же тот, кто отклоняет от себя воздаваемую современниками честь, придаёт ей низкий смысл; таким путём он облегчает себе отказ от неё и сопротивление. Да и вообще, тот, кто в целом отказывает себе во многом, в мелочах с лёгкостью отпускает себе грехи. Вполне вероятно, что тот, кто поднялся над одобрением современников, всё-таки не станет отказывать себе в удовлетворении мелкого тщеславия.
Возрастные ступени высокомерия. — У людей одарённых период настоящего высокомерия лежит в возрасте между двадцатью шестью и тридцатью годами; это пора первой зрелости, но ещё с очень заметным кислым привкусом. Исходя из своего самоощущения, они требуют почёта и смирения от людей, которые мало или вообще ничего не знают об их внутреннем богатстве, и поскольку те поначалу никак не реагируют, то они мстят теми взглядами, теми жестами высокомерия, тем тоном голоса, что тонкий слух и зрение распознают во всех достижениях этого возраста, будь то поэтические, философские, живописные или музыкальные творения. Люди постарше, бывалые, при этом усмехаются, с умилением вспоминая этот прекрасный возраст, когда человек злится на свой удел — быть таким значительным и казаться таким невзрачным. Позже он и впрямь начинает казаться чем-то большим — но утратив добрую веру в то, что является чем-то значительным: так пускай же он на всю жизнь останется неисправимым шутом тщеславия.
Иллюзия опоры. — Бывает, чтобы пройти по краю пропасти или перейти по доске через глубокий ручей, нужны какие-то перила — но не для того, чтобы ухватиться за них, ведь тогда они обрушатся, и мы вместе с ними, — а чтобы дать глазам ощущение надёжной опоры: вот так же в ранней юности нам нужны такие люди, которые бессознательно могут послужить нам такими перилами. Нет никакого сомнения — они не помогли бы нам, если бы мы в минуту большой опасности и впрямь захотели бы на них опереться, но они дают успокоительное ощущение того, что защита близко (это, к примеру, отцы, учителя, друзья, какими все они обычно и бывают).
Учиться любить. — Надо учиться любить, учиться доброте, и притом с юных лет; если воспитание и случай не дают нам возможности развить в себе эти чувства, то душа наша сохнет и становится неспособной даже хотя бы понимать эти нежные выдумки людей мягких. Точно так же нужно обучать и кормить ненависть, если человек хочет стать порядочным ненавистником: иначе мало-помалу погибнет даже зародыш ненависти.
Руины как украшение. — Люди, прошедшие через множество духовных трансформаций, сохраняют некоторые взгляды и привычки прежнего состояния своей души, которые потом высятся среди их нового мышления и поведения, словно остатки баснословной древности и замшелых каменных стен: нередко они украшают собою весь ландшафт.
Любовь и честь. — Любовь жаждет, страх избегает. Вот почему невозможно, чтобы один и тот же человек зараз любил и почитал другого — по крайней мере, в один и тот же период времени. Ведь тот, кто чтит, признаёт власть, а это значит, что боится её: он находится в состоянии почитания{72}.
Предубеждение в пользу холодных людей. — Люди, которые быстро воспламеняются, быстро и остывают, а потому в целом ненадёжны. По этой причине сложилось предубеждение, благоприятное для всех, кто неизменно холоден или таким представляется, — будто эти люди внушают сугубое доверие, будто они надёжны: их путают с теми, кто воспламеняется долго, но долго и горит.
Опасное в свободе мнений. — Лёгкая доступность свободы мнений сообщает раздражение, как бы некий зуд; если человек поддаётся ему, он принимается чесаться, пока, наконец, не начешет себе открытую болезненную рану, иными словами, пока свобода мнений не начнёт сминать, терзать нашу жизненную позицию, наши человеческие связи.
Жажда сильной боли. — Страсть, миновав, оставляет по себе смутную тоску по себе самой и в последний миг бросает взгляд, полный соблазна. Видимо, всё-таки это было своего рода наслаждением — испытывать на себе удары её бича. Ощущения более умеренные в сравнении с нею кажутся пресными; ярая мука нам, вероятно, всё же милее, чем вялое наслаждение.
Досада на других и на мир. — Когда мы, что случается так часто, вымещаем свою досаду на другом, хотя на самом-то деле досадуем на себя, то, по сути, хотим напустить туману и обмануть собственный разум: мы a posteriori [48] стремимся мотивировать эту досаду ошибками, изъянами других и таким образом не смотреть на себя самих. — Люди истово верующие, себе самим неумолимые судьи, в то же время больше всех говорили о сквернах человечества вообще; не бывало ещё на свете ни одного святого, который оставлял за собою право на грехи, а за другими — на добродетели, как не бывало и человека, который, согласно предписанию Будды, скрывал бы от людей свои хорошие стороны и выставлял бы на обозрение только плохие.
48
основанный на опыте (лат.).
Смешение причины и следствия. — Бессознательно мы ищем принципы и догмы, соответствующие нашему темпераменту, и дело в конце концов выглядит так, будто эти принципы и догмы создали наш характер, придали ему устойчивость и определённость: а ведь произошло-то как раз обратное. Наше мышление и суждения должны, как нам представляется, сделаться задним числом причиной нашего характера: но фактически наш характер — причина того, что мы мыслим и судим так-то и так-то. — А что принуждает нас играть эту почти бессознательную комедию? Косность и леность, не в последнюю же очередь — тщеславное желание казаться абсолютно цельными, едиными в характере и мышлении: ведь это завоёвывает уважение, даёт доверие к себе и власть.
Возраст и истина. — Молодые люди любят интересное и особенное, всё равно, истинно оно или ложно. Умам более зрелым нравится в истине то, что в ней есть интересного и особенного. Наконец, вполне зрелые умы любят истину даже там, где она кажется скромной и простой — и вызывает зевоту у людей дюжинных, — поскольку заметили, что высшее, чем она владеет в уме, истина обыкновенно высказывает с наивным видом.
Люди как плохие поэты. — Как плохие поэты во второй половине стиха подыскивают мысль для рифмы, так люди во второй половине жизни, обычно становясь боязливей, выбирают поступки, позиции, отношения, подходящие к поступкам, позициям, отношениям своей прежней жизни, чтобы добиваться внешней благозвучной гармонии: но жизнью их уже не руководит одна сильная мысль, всё вновь направляя её, — место этой мысли заступает желание подыскать рифму.