Человечность
Шрифт:
Ночами уже морозило, утром на траве поблескивал иней.
Крылов вышел из блиндажа, прислушался. Передний край подремывал, с немецкой стороны время от времени замысловато отстукивал пулемет.
Гришкин принялся пробивать в земле дымоход, Василь Тимофеич принес из деревни обугленный чурбак, взялся за топор.
— Сержант, там «дехтярев» валяется.
— Неси.
Это был третий пулемет в руках у Крылова. Первый, совсем новенький, даже не побывал в деле, как тогда и сам Женька Крылов. Второй видал виды и гремел на дорогах и лесных опушках. С ним родился Женька-пулеметчик. Этот, третий,
Печка согрела блиндаж. Крылов уснул. Ему приснилось, что он лежал на лугу. Вокруг покачивались красные маки, желто-белые ромашки, сиреневые колокольчики — каждая травинка изумрудной зеленью радовала взгляд. От клевера исходил медово-сладкий аромат, в небе плескался жаворонок, кружили грачи — все красиво и естественно, только голоса у птиц необычны: откроет грач клюв — звучит минометный разрыв, еще откроет — новый разрыв, а жаворонок зачастит крыльями, и трещит пулеметная очередь. Вилтов проснулся, сел, улыбнулся нелепому сну: такое и не придумать.
На улице заговорили, потом в блиндаж спустился младший лейтенант.
— Николаев, командир взвода. Можно погреться?
— Располагайтесь, товарищ младший лейтенант.
После Подолякина, убитого под Дмитровском-Орловским, сменились два командира взвода. Один был ранен у Десны, второй как-то незаметно исчез из вида, не успев ни с кем познакомиться.
Следом за Николаевым в блиндаж ввалился Мисюра.
— Ничего устроились, — сказал он. — Закурить бы. Как перешел в артиллерию, махорка у всех кончилась.
— Закуривайте! — младший лейтенант торопливо открыл пачку папирос, и Мисюра незамедлительно воспользовался случаем. Папиросу он сначала понюхал, покатал в пальцах и только потом прикурил от уголька.
— Махорка лучше…
Так началась артиллерийская биография пехотинца Мисюры — с явного разочарования в махорочном довольствии сорокапятчиков. В остальном он был неприхотлив. Блиндаж ему понравился, соломенную подстилку он счел роскошью и охотно вытянулся на ней возле Гришкина.
— А я из училища. — Николаев сунул в печку несколько щепок. — Огонек осветил худощавое лицо, узкий высокий лоб, светлые волосы, тонкий, с горбинкой, нос. — На фронте еще не был — на заводе работал, в Покровке, под Москвой. Зенитки делали.
Крылов подумал, что ослышался.
— А ты… на какой улице жил?
— На Паровозной. Бывал там?
— А я за клубом!
— Не может быть!
— Значит, на военном работал? А Мишу Петрова, случайно, не знал?
— В одном цехе были!
— А. мою мать?
Крылову везло на друзей, а тут особенно: и Пылаев вернулся, и земляка встретил, и Мисюра рядом.
Утром передний край загрохотал, земля задрожала, будто в глубине ее заработал мотор. Немецкая артподготовка. Одно из жутких ощущений, выпадавших солдату на войне. Артподготовка угнетает волю и чувства, ожидание прямого попадания взвинчивает нервы, а необходимость оставаться на месте оказывается в кричащем противоречии с нервным возбуждением.
Крылов, Николаев и Гришкин ждали в блиндаже. Накат подрагивал, между бревен струйками сыпалась земля. Крылов видел побледневшее лицо и остановившийся взгляд младшего лейтенанта, и у Гришкина
Мисюра и Ушкин оставались в ровике, где их застал артогонь. Что с ними, Крылов не знал. Слепая стихия одинаково угрожала всем, и неизвестно было, кому из них больше повезет. Ну а если прямое попадание в снаряды, — их девяносто пять штук — то не повезет никому.
Когда грохот прекратился, Крылов выполз на огневую площадку. В центре ее чернела воронка. Будь здесь орудие и снаряды, расчета больше не существовало бы. Засыпать воронку было некогда: немцы опять нацелились на позиции полка.
— К орудию!
Впятером они еле выкатили орудие из капонира: артподготовка измотала их. Воронка оказалась теперь между станинами.
— Со мной Гришкин, остальные в укрытие! Подкалиберный!..
Десятки танковых снарядов проносились над землей. Резко, до боли в ушах, били «фердинанды». Но вот сквозь грохот прорвался скрипуче-напевный звук — «заиграли катюши». Их огненные стрелы молниями прочертили небо, земля дрогнула, танки скрылись в огромных красно-черных взбросах, а молнии все чертили небо, и это длилось долго-долго.
Но четыре машины все-таки прорвались сквозь огненную завесу, движимые отчаянием или упорством экипажей. Пехоты за ними уже не было. «Фердинанды» тоже уцелели и продолжали вести огонь.
Первый подкалиберный снаряд скользнул по броне, второй ярким пятном влип под башню. Танк развернулся на месте, и третий подкалиберный снаряд Крылова впился ему в бок. Второй танк тоже разворачивался, и Крылов почти одновременно с Пылаевым вогнал ему в борт подкалиберный. Остальные два отползали назад. «Фердинанды» тоже отдалялись, окутанные разрывами дальнобойной артиллерии.
Это был последний бой на заднепровском плацдарме. Махина фронта двинулась вперед, и в первых рядах пехоты зашагал дальше, в глубь Белоруссии, расчет сержанта Крылова.
В ноябре выпал первый снег и тут же растаял, сделав дороги вязкими и унылыми. Полк, казалось, кружил на месте — настолько однообразны были бои и дороги. Пехота шла вперед, пока дорога не упиралась в тупик, а воздух не наполняло минное пение. Тогда солдаты рассыпались в цепь, пунктиры окопов пересекали поле, дорогу или перелесок, а сорокапятчики расчищали площадку для орудия. Для них было привычно ежедневно выбрасывать лопатами уйму земли.
Война напоминала теперь Крылову летучие партизанские стычки, только более жесткие. После них наступала передышка, пехота опять шла дальше, до нового рубежа.
В вечерних сумерках вступили в какой-то городок.
— А, пехота! Опаздываете! — у длинного сарая скучал танкист с автоматом. — Налетай, подешевело!
В сарае — горы ящиков с колбасой, печеньем, шоколадом, сигаретами. Подарки для немецких солдат.
— Набирай, пока тыловиков нет!
Городок Речица, важный опорный пункт гитлеровцев. Склады, склады. Танкисты и пехота побывали здесь первыми. Пехотинцы, на ходу жуя колбасу с печеньем, проходили не задерживаясь, дальше, пока лес темной стеной не отделил их от складов и улиц, а проселочная дорога не сменилась тропой.