Человечность
Шрифт:
Ряд понтонов удлинялся. Скоро их поставят поперек реки, и мост будет готов. Саперы Саши Лагина укладывали настил.
Немцы били и били по площадям.
Связь опять прервалась. Капитан Колесов выругался не то на артогонь, не то на связистов. Днем убило троих — еще день-два, и не останется ни одного, хоть сам беги по нитке.
В трубке захрипело, защелкало, закашляло.
— Шарынин! Уснул, что ли? Шарынин? Алло!..
Связи не было.
— Пойду сам, — предложил лейтенант Якушкин, исполнявший обязанности начальника штаба.
— Сам, сам!.. — кипел
Сержант ушел. Колесов смахнул с себя раздражение, успокоился.
— Ладно, ступай, Якушкин, а то этих паутинщиков не дождешься. Скажешь Шарынину, чтобы уплотнил людей, как только подойдут ударные роты. Подожди, ты… поостерегись, горячая голова.
Якушкин побежал к переправе. Саперы монтировали мост, из воды то близко, то дальше взлетали белесые столбы.
Лейтенант перебрался на другой берег по штурмовому мостику и, не задерживаясь, поспешил дальше. Он не раз бывал здесь и хорошо знал плацдарменный пятачок.
В центре — изрытая снарядами поляна. Поначалу здесь хотели оборудовать капэ батальона и санитарный пункт. Блиндажи даже не успели закончить, когда их разметало снарядами.
Якушкин быстро пересек это место, дальше, мимо кустов, пошел не спеша, спрыгнул в траншею и лицом к лицу столкнулся с Лидой Суслиной.
— Ты? Ты почему здесь?
— А ты почему? — устало ответила она. Встреча с Якушкиным обрадовала ее.
— Тебе же русским языком было сказано, чтобы оставалась на том берегу! Здесь без тебя обойдутся!
— Не говори глупостей, Якушкин, — сказала она и непроизвольно вздрогнула, пригнулась: над бруствером бешено пронеслась пулеметная очередь.
— Я к Шарынину, я сейчас вернусь! Сиди на месте, без меня ни шагу. Слышишь? Ни шагу!..
— Слышу. Ванечка, слышу. Я посижу.
Якушкин вернулся минут через пятнадцать. Лида сидя спала. Он разбудил ее, они выбрались из траншеи. Вслед за ними к переправе за ужином пошли трое солдат.
На поляне их прихватило: из оранжевого пламени вечернего неба с тоскливым завыванием вынеслись снаряды. Якушкин мгновенно сбил Лиду в воронку, сам лег поверх, прикрыл ее собою. Снаряды бешено месили темную, пропахшую порохом и кровью землю. Казалось, артналету не будет конца, а они были заживо погребены в снарядном вое.
Когда затихло, Якушкин увидел неподалеку от себя руку, полузасыпанную землей. Это была мужская, не Лидина рука, но Лида тоже не двигалась.
Он встряхнул ее — она заметила руку, а поодаль от нее три изуродованных тела и — закричала, размазывая по лицу слезы и грязь.
— Замолчи! — рассердился Якушкин. — Пойдем!
Она покорно кивала головой, но не двигалась с места. Он привлек ее к себе, осыпал поцелуями лицо. Она перестала всхлипывать.
— Пойдем, Якушкин. — сказала уже спокойно. — Пойдем, Ванечка.
Смеркалось.
По заданию редактора младший политрук Ющенко встретил на аэродроме столичных журналистов. Творческая бригада москвичей состояла из поэта-песенника Тилиликина, публиковавшегося под псевдонимом «Громов», композитора Клекотова-Монастырского и поэта Саши Любавина. Песеннику и композитору было под тридцать, поэту около двадцати. У всех троих были вдохновенные прически, выбивавшиеся
«Виллис» весело бежал по дороге, приятной и интересной в познавательном отношении. Шла пехота, ехали грузовики, катились танки. Все — в одну сторону, на запад. Сама эта целеустремленность была празднична и от избытка чувств гости непроизвольно запели свою, корреспондентскую. От ветров и водки
Хрипли наши глотки, Но мы скажем тем, кто упрекнет: — С наше покочуйте, С наше поночуйте, С наше повоюйте хоть бы год.Тихонько подпевал и Ющенко. По правде сказать, без песенки было бы лучше, слишком уж несолидно — с такой песенкой, но он решил не мешать гостям радоваться прибытию на фронт. Их настроение не омрачилось и после того, как майор-танкист крепко обругал их за то, что на повороте дороги едва не угодили под гусеницы танка. Наоборот, радость москвичей от этого лишь усилилась. Эпизода с майором им хватило до политотдела, а поэт-песенник даже успел сочинить по этому поводу стихи:
Дорога стелится крылато, Юлой скрипит машины ось. Ликует сердце у солдата Под рокот танковых колес. На запад мчимся мы стрелою, А ну-ка песню запевай! Душа горит и жаждет бою, А ну с дороги, не зевай!..Композитор пришел в восторг от плодовитости своего коллеги и принялся сочинять музыку к новым стихам, а Саша Любавин возразил:
— Сыровато. У танка не колеса, а гусеницы. И потом.
Он не успел досказать, что потом: приехали в политотдел армии.
Здесь московские гости встретили коллегу — известного поэта и прозаика Комкова. Он писал роман и уже несколько месяцев жил при штабе. Выглядел он как заправский военный, погоны носил майорские, трубку посасывал трофейную, землянку имел отдельную, чтобы было где уединиться и работать. Обставлена она была, конечно, скромно: стол, кровать, два стула, сундучок для бумаг и пишущей машинки, чемодан для белья и кое-какие мелочи — вот и все. Много ли солдату надо?
Комков пригласил москвичей к себе.
— Вы очень хорошо, уважаемые коллеги, сделали, что сменили уют столичных квартир на солдатские землянки, — солидно говорил он, наливая в кружки фронтовые сто граммов. — Сидя в Москве, о войне писать нельзя, нельзя! Это все равно, что говорить о любви, не познав женщины.
— А вы часто бываете на передовой? — поинтересовался поэт, слегка захмелевший от крепкой дозы.
— По мере необходимости, если требуется… освежить фронтовые впечатления. Учтите, Саша, для писателя передовая — здесь, а не там, где стреляют. Здесь видишь перспективу, понимаешь суть событий. Наша передовая — это действующий штаб, это скромная фронтовая землянка, где можно писать и писать…