Человечность
Шрифт:
— Так вот, комбат, пушки чтобы были на месте. Ясно?
— Там же немцы, — растерялся Афанасьев.
— А мое какое дело! Сумели бросить — сумейте вернуть назад. Даю тебе… три часа.
Но командир полка все-таки узнал о потере орудий и тотчас вызвал к себе начальника артиллерии.
— Почему не доложили, что брошены пушки? — спросил тоном, каким Луковкин недавно говорил с Афанасьевым.
— Еще не все ясно, товарищ полковник.
— Не ясно? Ну так вот: выясните все сами, лично! И через… три часа пушки чтобы были на
Луковкин вышел из штаба растерянный и озадаченный. Черт бы побрал эти сорокапятки.
Воздух бешено просверлила пулеметная очередь, уложив насмерть солдата из комендантского взвода. Луковкин ляпнулся на дорогу. Неужели штаб окружен?
Вышел — шинель внакидку — полковник, узнал, в чем дело, нахмурился:
— Командира комендантского взвода ко мне! Ты, лейтенант, на фронте или у тещи в гостях? У тебя под носом автоматчики, а ты землю нюхаешь? Под трибунал захотелось? Чтобы мне этих штучек больше не было!
Через минуту взвод солдат ушел в том направлении, откуда обстреляли штаб.
Луковкин подозвал адъютанта:
— Бегом к Афанасьеву, скажи, пусть подождет меня.
А в мозгу у него сверлило: «Влип, влип».
За пушками вместе с Афанасьевым и Луковкиным отправились человек десять. Эта вылазка была чистейшим безумием, но механизм приказа сработал, и люди, как заведенные, пришли в движение, сознавая полную бессмысленность своих действий. Был день, немцы только что нанесли тяжелый удар всему полку, а горстка кое-как организованных людей должна была пройти сквозь их позиции и выкатить оттуда противотанковые пушки, будто здесь не фронт, а полевые учения в глубоком тылу.
Еще никогда на войне Крылов не оказывался в таком нелепом положении, как сейчас. Он тяжело поднялся из стрелковой траншеи и, сжавшись от ожидания удара и боли, пошел вперед, рассчитывая, на сколько шагов еще немцы подпустят его к себе. И Мисюра рядом шел неуверенно, и Гришкин ступал тяжело, и Николаев тревожно поглядывал на Афанасьева и Луковкина, надеясь, что они предложат что-нибудь разумное. Но они сами двигались так же неуверенно и так же опасливо поглядывали вперед.
Бессмысленное движение уже нельзя было остановить.
Десять метров, двадцать, пятьдесят, сто. Скоро дорога. Повинуясь безотчетному порыву, Крылов прыгнул в сторону, за толстую сосну, и в это мгновенье навстречу жарко ударил пулемет.
Гришкин согнулся, будто переломленный надвое, и медленно упал лицом в осенние листья.
Капитан Луковкин попятился назад, пополз, скрылся в кустах. Крылов взглянул на Мисюру. «Дело дрянь, — говорил Мисюрин взгляд. — Стоит немцам сделать вылазку, и нам крышка. Эта затея с пушками с самого начала — дерьмо».
Впереди мелькнула синеватая шинель, еще одна. Неужели вылазка?
Стрельба густела, захватывала глубь леса, и, так как людей не было видно, существовала,
А голоса приближались, знакомо потрескивали автоматы.
Крылов привстал за деревом, и Мисюра привстал, и Николаев уже стоял, и Камзолов стоя вглядывался в лесную чащу. Что же все-таки там?
Крылов перебежал вперед. Немцы от дороги больше не стреляли, их окопы были пусты!
Он увидел лейтенанта Якушкина и цепочку красноармейцев: это батальон Колесова выходил из окружения!
Сорокапятчики поспешили вдоль дороги. Орудий на прежних местах не было.
— Пушки там! — подсказал пехотинец.
Крылов побежал дальше, но пулеметный огонь прижал его к земле. Обожгло плечо, на зубах скрипнул песок. Лежа Крылов огляделся: кажется, живы все.
Из глубины леса выходила новая группа окруженцев с капитаном Колесовым. Крылов отчаянно рванулся вперед и узнал полянку. Обе пушки были здесь! Немцы выбрали для них единственно возможную в лесу позицию, с которой можно было вести огонь. Но стрелять им не довелось: с помощью пехотинцев сорокапятчики отбили у них оба орудия.
— Разворачивай! — радостно засуетился Николаев.
Но Крылов не двигался с места. Он сидел на станине, тяжело дыша. Он не мог встать от усталости, а на сердце у него было легко. Он избавился от унизительного положения солдата, потерявшего оружие, его расчет вновь стал боевой единицей.
— Взяли! — повторил Николаев и сел сам.
Они все сидели у орудия, усталые и счастливые.
— Закурим, — Крылов достал кисет. Они закурили и почувствовали, что не хватает Гришкина.
— Накрылся Ваня, — проговорил Мисюра и задымил махрой, не прибавив больше ни слова.
Подошли Афанасьев и Луковкин со свитой. Луковкин опять был подтянут и энергичен.
— Чего расселись! — прикрикнул на сорокапятчиков.
— Это они сами отбили орудия, — пояснил Афанасьев.
— А кто — я за них должен отбивать? Сами бросили — сами и отбили. — Луковкин был недоволен собой: хозяином положения он себя здесь не чувствовал и явно торопился убраться отсюда.
— Устюков, посмотри, что с плечом, — попросил Крылов, когда гости ушли. К Устюкову, как к самому старшему, в таких случаях обращались все.
— Царапнуло. Сейчас перевяжу.
Точно в назначенный срок Луковкин доложил командиру полка, что два орудия отбиты у немцев и поставлены в рядах пехоты.
— Операцией руководил лично, товарищ полковник.
— Молодец, капитан. А я уж подумывал, не задержать ли твое представление к награде…
О потерях Луковкин не сказал, а полковник не спросил.
Тем временем сорокапятчики хоронили Гришкина. В могилу насыпали осенних листьев, потом опустили тело и закидали листьями и землей.