Человечность
Шрифт:
Лида шла не спеша, затишье за Березиной было для нее как каникулы, как праздник: ни одного раненого, ни одной перевязки, ни капли пролитой крови. Шла и думала, что счастье невозможно без этой вот тишины, шуршащих под ногами осенних листьев, без звонкой, хотя и поблекшей синевы ноябрьского неба, без родного дома, близкого человека.
О доме больно было думать. Бедная мама, как теперь она одна-то? Плохо, когда в доме нет мужчин.
Она стала думать о мужчинах. Вспомнила о Левке Грошове, о своей первой любви. Это было как удар, как ослепление. И что она нашла в нем? Почему именно он? Она была так глупа, она воспринимала все в искаженном виде,
Лида прибавила шаг: все-таки тишина хороша, когда рядом люди. Дорогу она знала. Вон в том березняке начинается фланг батальона, и там пулеметный расчет Кравчука. А вон и кто-то идет. Один, второй, третий. Странно как-то идут и одетые странно. Немцы!.. Что же делать?
Сюда шли немцы, и никто их не видел, кроме нее…
Она нащупала кобуру пистолета, лихорадочно расстегнула ее, но тут же застегнула опять. Пистолету она не доверяла. Она носила его на ремне без надобности и даже не помнила о нем.
— Не-емцы! — изо всех сил крикнула она и кинулась в лес. Вокруг уже грохотало. Лида различила в общей пальбе размеренное татаканье «максима» и побежала на этот пулеметный голос, подававший ей товарищескую весть.
«Максим» умолк — Лида в растерянности остановилась, не зная, что делать. Потом он отозвался совсем близко, будто специально для нее. Лида увидела Кравчука. С ним был только один боец, они торопливо катили пулемет.
Заметив Лиду, Кравчук махнул рукой:
— Туда, наши там!
Он тут же забыл о ней и опять стрелял, и опять откатывал пулемет, но уже один, потому что второй номер не поднимался с земли. Лида бросилась к бойцу, а Кравчук, прикрывая ее, дал длинную очередь.
Второй номер был убит.
Теперь Лида несла пулеметные коробки, а Кравчук катил пулемет. Потом он зашатался. Лида поддержала его. «Успеть бы до ельника, — подумала в отчаянии. — Какой же тяжелый…»
Она сбросила с себя шинель, уложила на нее раненого. «Держись, миленький, держись!..» — торопливо говорила, связывая рукава и полы шинели. «Какой же тяжелый», — подумала опять и потянула за шинель к ельнику, островком зеленеющему среди берез.
За ними потянулась отчетливая лиственная борозда.
В ельнике Лида наскоро перевязала Кравчука, потом она затащила его в непролазную чащу и ткнулась рядом вниз лицом, совершенно обессиленная.
Гитлеровцы простреляли ельник из автоматов и пошли дальше. Лида и Кравчук были теперь у них за спиной.
— Оставь меня здесь, дочка, — проговорил Кравчук. — Меня все равно не спасти. Выбирайся сама.
— Что ты! Все будет хорошо.
С края ельника она оглядела местность. До пойменного луга не так уж далеко, а там наши.
Она вернулась к Кравчуку.
— Пить, — проговорил он.
— Потерпи, миленький, потерпи. — она опять взялась за шинель.
Странная
Батальон капитана Колесова был отсечен от остальных подразделений, другой батальон потерял половину личного состава, третий — кухни и повозки.
В полковой противотанковой батарее осталось только два орудия.
Начальник артиллерии полка капитан Луковкин вызвал к себе старшего лейтенанта Афанасьева.
— Вот что, комбат, — или переходи в пехоту или отдам под трибунал, если не вернешь брошенные пушки!
Луковкина не интересовало, при каких обстоятельствах были потеряны четыре противотанковых орудия. Он имел дело не с людьми, а с некой армейской абстракцией, именуемой «противотанковая батарея» и составленной из «пушечных и людских единиц», периодически заменяемых себе подобными. Он был образцовым строевиком, бойким в кругу командиров, малодоступным для подчиненных и исполнительным по отношению к вышестоящим. Подтянутый, чисто выбритый, даже пахнущий одеколоном, он одевался с подчеркнутым армейским щегольством. Брюки, гимнастерки и шинель тщательно подгонял под его фигуру полковой портной, обслуживавший штабных офицеров; сапоги ему до блеска начищал адъютант.
Должность начальника артиллерии придавала Луковкину особый вес — в его ведении находилась основная огневая мощь полка: батарея семидесятишестимиллиметровых гаубиц, шесть противотанковых пушек, батарея стодвадцатимиллиметровых полковых минометов. Он знал себе цену и с нижестоящими не фамильярничал. Были у него свои слабости: любил женщин, благоустроенные блиндажи и приятельские компании за кружкой водки. Бывший командир полковой гаубичной батареи, он продолжал поддерживать связь с батарейцами, умеющими устроиться с фронтовым комфортом. Заглядывал он к полковым минометчикам, располагавшимся на уровне гаубичной батареи, бывал у оружейников, снабженцев, ремонтников, присутствовал на совещаниях в штабе.
Но на этом фронтовые пути капитана Луковкина и кончались. Уже второй год — с тех пор как он стал начальником артиллерии полка, — он не видел переднего края. Сорокапятчиков, которые не покидали передовой, он не знал и артиллеристами не считал. Их быт был ему неведом и чужд, да он и не пытался вникнуть в нелегкие судьбы пехотных артиллеристов. Он судил о них как человек, знающий о фронте понаслышке. Он просто был неспособен понять, каким образом противотанковая батарея потеряла четыре орудия.
Гораздо больше его волновало, что об этом узнают в штабе. Полковник уже учинил разнос штабистам, как только стало известно о контрударе немцев. Особенно досталось начальнику разведки и начальнику связи.
— Я не намерен быть помощником у своих помощников, — язвительно говорил он. — Засиделись, жирком обросли. Или захотели в батальоны?
Луковкин понимал ярость полковника: потери были слишком велики, и о них надо было сообщить в дивизию, что означало поставить под сомнение свою командирскую компетентность. По той же причине, по какой командир полка не спешил сообщить в дивизию о результатах немецкой контратаки, начальник артиллерии не торопился доложить о своих потерях командиру полка. При этом он учитывал еще одно обстоятельство: строевой отдел только что оформил на него наградной лист. Узнай сейчас полковник о потере орудий, и «Красного Знамени» Луковкину не видать…