Человечность
Шрифт:
У Борзова в руке появилась бутылка — Максимыч вопросительно взглянул на него.
— Тут дело вот какое, — объяснил Борзов. — Сене сегодня двадцать четыре стукнуло, отметить надо.
— Тебе всегда надо.
— Такое дело, за Сеню. Сам, что ли, не выпиваешь?
— Ты на меня не показывай, зеленый еще. А тебя, Сеня, поздравляю. Ради такого случая давай по одной, но чтобы ни гугу.
Вот кого он напоминал — Вышегора! Давно уже не испытываемое чувство общности с товарищами возвращалось к Крылову,
Борзов разлил самогон, руки со стаканами потянулись к Сеньке. Крылов протянул свой — Сенька не заметил или сделал вид, что не заметил его руки, но Ольга взглядом поддержала Крылова.
Сенька перехватил ее взгляд, нахмурился и опрокинул в себя стакан. Все начали закусывать. Самогон Крылов никогда не пробовал. Он с трудом глотнул и опустил стакан на стол. Ольга и Марзя тоже опустили. Наливая по второму, Борзов спросил:
— А ты чего за Сеню не выпил?
— С тебя тоже хватит, — вмешался Максимыч.
— А я что? У меня порядок.
— У тебя порядок, когда под стол свалишься. Убери бутылку.
С улицы в избу вошел грубоватого вида партизан:
— Здорово живете! Вот где праздничек-то, дайте причаститься!
— Сенькин день рождения, губами не шлепай, — предупредил Борзов.
Партизан выпил, закусил и только после этого сказал:
— Максимыч, тебя в штаб, скоро едем!
Максимыч встал из-за стола, начал одеваться. Выглядел он простенько, командирская портупея поверх полушубка лишь оттеняла его глубоко штатский вид.
— Ты, Фомин, поменьше болтай, едем или не едем, — упрекнул он и хлопнул дверью.
— Болтун — находка для шпиона! — ухмыльнулся Фомин, садясь на освободившееся за столом место. — А я как вошел, подумал, Марзя женится.
— У тебя, Петя, ветер в голове, — сказала Ольга.
— Зато нос большой!
— Самогон за километр чует.
Фомин, ухмыляясь, принялся за жаркое.
— Ты бы, жених, стишок сочинил!
— Давай, Марзя!
— Стишок!
Марзя, глядя на Фомина, проговорил:
— Паяц — не тот, кто только хлеба ради, паяц — такой почтенен труд, — а тот, кто не мечтает о награде, кому лишь бы унять словесный зуд. Как дураку по имени Фома, коль у него ни капельки ума.Грянул взрыв смеха. Фомин не устоял перед искушением и захохотал со всеми.
Ольга встала, взялась за платок. Борзов хотел было задержать ее, но Сенька легким жестом остановил его.
— Спасибо, мальчики! Паша, ты меня проводишь? Ольга и Марзя ушли. Обстановка в избе сразу изменилась.
— Ты чего не
— Он к заграничным привык, — сквозь зубы процедил Сенька. — Немцы шампанским его поили.
— Не забывайся, — вмешался Илья, — а то я не посмотрю, что ты Сенька-пулеметчик и что у тебя документы в порядке…
— А ты не лезь. Это тебя не касается.
— Не дури…
Борзов, разряжая обстановку, потянулся к бутылке. Фомин тут же отозвался на его жест:
— Лей, не жмись! А Марзя сейчас Ольге сочиняет!
Упоминание об Ольге подстегнуло Сеньку. Он выпил, провел по губам ладонью, набычился:
— Ты вот в плен сдался, винтовку бросил, а теперь на готовенькое пришел в калошах. Думаешь, тебя здесь по головке погладят? Здесь тоже стреляют. — Сенька уже плохо понимал, чего хотел от Крылова.
Крылов сидел, опустив голову. Никто еще так не оскорблял его. Сеньку он сейчас ненавидел.
— Ну, чего молчишь? — прикрикнул Сенька. Крылов взглянул в помутневшие Сенькины глаза:
— Ты не только дурак, ты сволочь.
Если бы не Борзов и Антипин, Сенька наверняка опрокинул стол.
— Я сказал тебе, не лезь. — повторил Антипин. — Потом, тебе все равно с ним не справиться.
Хлопнула дверь, Марзя с несвойственной ему торопливостью подскочил к Сеньке, сгреб его, тряхнул и поволок к двери. Что там происходило, за дверью, Крылов не хотел знать. Сенька вернулся в избу минут через десять, притихший и отрезвевший. Лицо, волосы и гимнастерка были З аюто вранегу.
Борзов и Антипин привели избу в порядок.
— Накурили — топор вешай! — вошел Максимыч, разделся, присел на скамью. — Ты, московский, в армии кем был?
— Пулеметчиком, потом стрелком.
— Сеня, возьмешь новичка к себе.
— Обойдусь без него.
— Ты чего?
— Марзя ему голову намылил! — оживились партизаны.
— Значит, за дело. Лошадям дайте на ночь овса. Лузгин опять обоз обстрелял.
— Едем? А я что говорил! — ухмыльнулся Фомин.
— Значит, Сеня, новичок с тобой. Винтовку тебе, московский, завтра найдем.
— Наши винтовки за Ямполем, в лесу.
— Знаю, Силаков говорил. Зря я ему Бурлака отдал, зря. Ну, а теперь спать. Как, Поль, они тут без меня?
— А ничего, Андрей Максимыч. Известное дело, молодежь, силы девать некуда.
— Некуда? Найдется куда.
Так закончился этот волнующий счастливый и в то же время горький день в жизни Крылова, потому что, кроме радости, он познал слепую, оскорбительную неприязнь к себе со стороны тех, кого считал товарищами. Горечь эта наверняка была мимолетна, но она отложилась в его сознании как новая крупица трудного жизненного опыта.
3
ДАЛЕКО ОТ СТАРОЙ БУДЫ