Человечность
Шрифт:
— Тебя? Нет.
Силаков преувеличенно бодро рассмеялся:
— Чудак! Когда Сенька гнал Лузгина, страшновато было, а?
— У него и спроси.
Ольга улыбалась. Они пошли дальше.
— Я на других санях сидел. Сенька один гнал.
— А теперь не боишься? — ее вопрос был связан не с полицаями, оба понимали это.
— Немного волнуюсь. Пустяки.
— Ты ничего не бойся. Вот вернемся в Старую Буду.
Он понял, что она имела в виду, и не удивился. Открытость ее поступков, прямота и ясность ее слов успокаивали его, укрепляли в нем уверенность в себе.
Они повернули назад. Ольга опять весело отзывалась на реплики партизан. Будто пришибленный,
В вечерних сумерках взвод двинулся дальше. Максимыч был впереди, Борзов ехал следом.
Чтобы прогнать затянувшееся молчание, Борзов принялся насвистывать. Сенька полулежал в санях, будто спал. Но он не спал.
— Чем ты ее взял? — выговорил он с усилием. — Я спрашиваю, чем ты ее взял? — Сенька сел. — Чего молчишь? Кто ты такой? Какого черта ты тут появился? Ну?!. Какие у тебя права на нее? Говори, не то всажу целый диск.
Крылов молчал. Сенька выругался, перехватил у Борзова вожжи, хлестнул лошадь, которая сразу пошла вскачь.
— Куда?! — Максимыч черной тенью перенесся в Сенькины сани. — Сдурел? Или погубить всех задумал? Черт вас свел, сопляки!
Кобыла опять бежала ровной рысью позади передних саней.
Ехали долго, в темноте поскрипывал снег и слышалось дыхание лошади. Закутавшись в тулуп, подремывал Борзов, Сенька беспокойно ворочался с бока на бок. Лес редел, и по тому, как осторожно Максимыч вел охранение, Крылов понял, что отряд приблизился к цели.
На опушке Максимыч остановил взвод.
— Паша, и ты, Киреев, со мной. Смотри тут, Илья, чтобы не курили.
Трое отделились от опушки, скрылись в темноте, а минут через двадцать возвратились назад.
Борзов продвинул лошадь к крайним деревьям.
— Еще, еще… — поторапливал Сенька.
— Лошадей в глубь леса! — приказал Максимыч. — А ты чего вылез! Назад! Стой! Сто-ой, шалый!..
Крылов успел вскочить в сани и теперь с замиранием сердца ждал развязки. Такое с ним уже было и теперь отчетливо вставало в памяти: скачущая лошадь, темнота и режущая слух пулеметная очередь. Неужели все повторится? Он уперся сапогами в заднюю поперечину саней, чтобы не вывалиться в снег, и смотрел вперед. Сенька с пулеметом в руках покачивался на поворотах.
— Гони, гони. — цедил он сквозь зубы.
Борзов поначалу не очень рьяно погонял лошадь, но, заражаясь Сенькиным возбуждением, сбросил тулуп и выхватил кнут.
Куда они ехали и что было впереди, никто из них не знал.
Над полем светлым шаром пронеслась первая пуля, и Сенька, качнувшись, хлестнул в ответ очередью.
— …твою мать! Это тебе не в новой шапке ходить. Гони, Лешка!
Из темноты выступили длинные строения, ощетинились снопом огня.
— Лошадь, лошадь мешает! — Сенька привстал, рискуя вывалиться из саней, веерообразно сыпанул из пулемета. Сани влетели на железнодорожную насыпь, потом нырнули вниз, пронеслись мимо бревенчатого здания, ворвались в улицу, свернули в переулок. Сенька, охнув, выронил пулемет и исчез на обочине. Сани вынеслись из поселка — стреляли уже поз адиснеженном овражке Борзов остановил тяжело дышащую лошадь, шагнул в снег и будто растворился в темноте, а Крылов сидел на санях, и в груди у него была пустота. Теперь он знал, что чувствует человек, когда ему все равно. «Вот и кончилась моя партизанская жизнь, — подумал устало. — Прощай, Ольга, Сенька все-таки добился своего. Но ведь так нельзя…»
— Поворачивай, — он будто со стороны слышал свой голос. — Поворачивай, Борзов.
Из-за лошади выступила
— Ты чего?
— Давай назад.
Крылов выбирал из ящика патрон за патроном, вжимал в входной паз пулеметного диска.
Лошадь понуро взяла с места, поднялась вверх, побежала рысцой.
— Быстрей!..
Поселок опять надвигался на них, и опять длинные строения ощетинились огнем. Трассы пуль неслись над Крыловым, но он ничего не слышал, будто уши у него заложило ватой, и только чувствовал, как сотрясается в его руках пулемет. Когда лошадь ворвалась в поселок, он не узнавал дороги: все изменилось, наступало утро.
— Придерживай! — крикнул, лихорадочно меняя диск, боясь, что они проскочат поселок. — Придерживай, черт бы тебя побрал!
Сенька внезапно возник перед лошадью — он отделился от кучи хвороста и встал сбоку дороги. Борзов натянул вожжи — сани протащились юзом. Сенька упал возле Борзова.
— Мадьяры! — Борзов попытался развернуть лошадь в обратную сторону.
Крылов спрыгнул в снег, увидел людей в незнакомых шинелях и яростно надавил на спуск, выметая из переулка серые фигуры. На другом краю поселка вспыхнула стрельба — Крылов метнулся вперед, сбоку потянулась длинная поленница дров, сарай с открытой дверью. Раздался резкий крик, около головы, как плетью, рассекло воздух. Крылову почудилось, что такое уже когда-то было в другом месте с кем-то другим или с ним самим. Он отпрянул в сторону, заметил среди дров две фигуры в тех же шинелях, успел дать очередь и больше ничего не помнил и не знал, как у него в руках оказался немецкий автомат, откуда у него гранаты с длинной деревянной ручкой. Он видел, что они летели от него, и там, куда они падали, разрывались дымные шары. Потом стало тихо, силы у него иссякли, он остановился, тяжело дыша, а Борзов звал его к саням.
Партизанская цепь переходила через железнодорожную насыпь. Крылов, ступая по снежной целине, направился к изгороди, около которой валялись солдаты в мадьярских шинелях. Один был в очках и с усиками, присыпанными снегом, у другого над губой пробивался пушок.
Подавленный этим зрелищем, Крылов прислонился к изгороди и стоял безвольно, полный удивления и отвращения к тому, что случилось.
Ольга встряхнула его за плечи. Он пошел рядом с ней, стараясь не смотреть на убитых, но и там, куда он смотрел, тоже лежали трупы.
Сенька с бескровным лицом сидел на санях, а рядом молчаливо стояли партизаны.
— Доигрался, Сеня, — упрекнул Максимыч.
Нигде больше не стреляли, железнодорожная станция и все склады были в руках партизан.
— Что здесь произошло? — подъехали санки — соскочил человек лет сорока, в армейском полушубке, шапке и валенках. Заметив среди партизан Ольгу, приосанился: — Кто здесь фейерверк устроил?
— Ломтев… — шепнула Крылову Ольга.
— Все в порядке, товарищ командир отряда! — заторопился Максимыч.
— В порядке, говоришь? Чуть операцию не сорвали! Так кто же здесь отличился?
В круг, болезненно морщась, вошел Сенька.
— Я виноват, — негромко проговорил он. — Я один.
— Вернемся — судить будем!
— За что? — раздался голос.
— Демонстрация?! — Ломтев строго оглядел затихших партизан. — Хочу взглянуть на защитничка, если такой есть.
— Есть.
Вышел Марзя, закрыл собой Сеньку, худой и длинный, как жердь: Жил некто, так себе: ни слеп, ни глух, Ни тощ, ни хром, ни мал и не велик. Взамен ума имел отличный нюх, Солидный зад и масленый язык.