Человек безумный. На грани сознания
Шрифт:
«Пиаже попытался раскрыть качественное своеобразие детского мышления с его положительной стороны, – пишет Выготский. – Прежде интересовались тем, чего у ребенка нет, чего ему недостает по сравнению со взрослым, и определяли особенности детского мышления тем, что ребенок не способен к абстрактному мышлению, к образованию понятий, к связи суждений, к умозаключению и пр. и пр. В новых исследованиях в центр внимания было поставлено то, что у ребенка есть, чем обладает его мышление в качестве отличительных своих особенностей и свойств» (Выготский, 1982. Т. 2, С. 24).
Выготский написал это почти сто лет назад. Но до сих пор подавляющее большинство психологов рассуждают о том, чего нет, а
Пиаже изучал детскую психику, разумеется, через язык. Причем первый опыт, легший в основу его великой, хотя и небольшой, книги «Речь и мышление ребенка», был прост, как все гениальное. Он в течение месяца отслеживал речь двух мальчиков, записывая буквально все. Кроме того, записывал высказывания детей, с которыми мальчики общались. Эти два 5-летних мальчика, Эз и Пи, перевернули психологическую науку так, что она до сих пор не может оправиться от шока. Удивительно, почему до молодого Пиаже никто не догадывался просто прислушаться к детям, вместо того чтобы рассуждать о детской психике, слушая самого себя, старого ученого дурака?
Разумеется, толчком послужило прочтение книги Леви-Брюля в 1922 г., – Пиаже буквально сразу же поехал с двумя помощницами в Дом малюток Института Ж.-Ж. Руссо.
Остается удивляться, кому пришло в голову присвоить этому учреждению имя Руссо. Великий гуманист Жан-Жак жил со своей служанкой, прижил с ней не то 7, не то 9 детей. Всех, отрывая от груди бесправной матери, сдал в различные Дома малюток, которые в XVIII в. представляли собой страшные учреждения. Дети являлись источником заработка для их содержателей. Они сдавали детей в аренду мануфактурщикам, которые принуждали малюток работать по 14 и более часов в сутки. Содержатели отправляли детей на улицы побираться и жестоко наказывали за недостаточную результативность. Жизнь детей в таких учреждениях XVIII–XIX вв. описали Г. Мало в романе «Без семьи» и П. Зюскинд в романе «Парфюмер». В XX в. это были уже гуманные учреждения, под контролем государства.
Особенности детского мышления
Мальчики работают в группе других детей 5–7 лет:
«Пи (Эзу, рисующему трамвай с прицепным вагоном): «Но у них нет флажков, у трамваев, которые прицеплены сзади». (Ответа нет.)
(Говоря о своем трамвае): «У них нет прицепных вагонов…» (Ни к кому не обращается. Никто не отвечает.)
(Обращаясь к Беа): «Это трамвай, у которого нет вагона». (Ответа нет.)
(Обращаясь к Ге): «У этого трамвая нет вагонов, Ге, ты понимаешь, ты понимаешь, он не красный, ты понимаешь…» (Ответа нет.)
(Лев говорит громко: «Смешной месье!» – на известном расстоянии и не обращаясь ни к Пи, ни к кому другому.) Пи: «Смешной месье!» (Продолжает рисовать свой трамвай) (Пиаже, 2008. С. 13, 14).
Записаны были сотни разговоров, проанализировав которые Пиаже заметил первое, самое очевидное, отличие детской речи от речи взрослых. Речь взрослых людей всегда диалогична, даже если по форме это монолог. Все монологи за сценой, на сцене – по сути диалоги. Гневный монолог женщины перед кастрюлями подразумевает отсутствующего слушателя в лице непутевого мужа. Даже внутренняя речь есть диалог, даже если мы обращаемся к самим себе, потому что у нормальных людей всегда присутствует саморефлексия, хотя бы в хрестоматийной форме: «Эх, какой я был дурак!» «Взрослый даже в своей личной и интимной работе, даже занятый исследованием, не понятным для большинства ему подобных, думает социализированно, имеет постоянно в уме образ своих сотрудников или оппонентов, реальных или предполагаемых… Этот образ его преследует в процессе работы и вызывает как бы постоянную
«…Можно видеть около десятка детей, каждого за своим столом или группами по двое или по трое, говорящих каждый для себя и нисколько не думающих о соседе» (там же. С. 20). «Подобный образ действий можно найти у некоторых взрослых, оставшихся недоразвитыми (некоторых истериков, если называть истерией нечто, происходящее из детского характера)» (там же. С. 23).
Пиаже начинает с этого простого факта: речь детей монологична, даже если они работают в группе.
Детская речь монологична, даже если по форме это диалог, как в приведенном примере. Эз и Пи, их друзья – это уже большие дети (5–7 лет), вполне разумные, это уже остаточный монологизм, но при этом насколько заметный! Они не ждут ответа, они не отвечают, они даже к самим себе не обращаются. Они просто говорят в никуда. «Слово здесь исполняет лишь функцию возбудителя, но никак не сообщения» (там же. С. 21). «В заключение надо сказать, что общей чертой монологов этой категории является отсутствие у слова социальной функции» (там же. С. 22).
До Пиаже все были уверены, что слово изначально несет социальную функцию, что оно появляется для коммуникации. Многие и до сих пор продолжают это утверждать.
Далее Пиаже вводит понятие, противоречивое в себе, оксюморон: «коллективный монолог», в котором сообщается «псевдоинформация». Отличие от простого монолога заключается в том, что ребенок хочет обратить на себя внимание, часто произносит слово «Я». «Но по своему содержанию они являются точным эквивалентом монолога: ребенок лишь думает вслух о своем действии и вовсе не желает ничего никому сообщать» (там же. С. 23, 24).
«…В кафе у кафедрального собора три чудака ведут три разговора» (Мандельштам или Кузмин, не помню). Но то ведь чудаки, а не дети. Для детей это, оказывается, не чудачество, а норма.
Возможно, коллективные представления первобытных людей формировались тоже в ходе коллективного монолога? В экстатических танцах, длящихся сутками, до изнеможения, все что-то выкрикивают…
Еще одна особенность детской речи и поведения – эхолалия.
«Известно, что в первые годы жизни ребенок любит повторять слова, которые он слышит, имитировать слоги и звуки даже тогда, когда они не имеют смысла, – пишет Пиаже. – Функции этого подражания, впрочем, трудно определить в одной формуле. В аспекте поведения подражание, по Клапареду, есть идеомоторное приноравливание, за счет которого ребенок воспроизводит, потом симулирует жесты и мысли лиц, его окружающих. Но с точки зрения личности и с точки зрения социальной подражание есть, как это утверждают Болдуин и Жане, смешение между Я и не-Я, смешение деятельности собственного тела и тела другого человека; в период, когда ребенок более всего подражает, он делает это всем своим существом, отождествляя себя с предметом подражания. Но такая игра, кажущаяся чисто социальной ситуацией, остается в то же время исключительно эгоцентрической. Имитируемые жесты и поступки сами по себе нисколько не интересуют ребенка, и Я не приспособляется к другому; мы здесь имеем смешение, благодаря которому ребенок не знает, что он подражает, и он выдерживает свою роль так, как если бы он сам ее создал» (там же. С. 17, 18).
Обратим внимание на фразу «смешение деятельности собственного тела и тела другого человека», когда ребенок «отождествляет себя с предметом» настолько, что даже не знает, что подражает. Вспомним особенность партиципированного сознания, которое отождествляет живого «себя» с собой, виденным во сне, гнев с бурей, колдуна с крокодилом. Ребенок тоже не различает психическое и физическое. Слава богу, что есть мама, которая объяснит, что страшный сон – это всего лишь сон, а первобытным людям это было некому объяснить. Когда вы гневаетесь на ребенка или на другого человека в присутствии ребенка, он не понимает, что это только преходящее чувство, он воспринимает это как будто налетел ураган. Родители поорали и помирились, с ними ничего не случилось, а у ребенка в колыбели случился роковой надлом психики. Взрослым нельзя забывать, что маленькие дети не различают психических и физических явлений.