Человек должен жить
Шрифт:
Алла не блещет красотой, но зато умница. Она всегда на лету подхватывала мои идеи. Алла пригодится надолго. А Вера… Надо быть лопухом, чтобы упустить такой кусочек.
Я медленно шел к общежитию. Фортуна наконец-то повернулась ко мне лицом. Выздоровление Василия Петровича, операция Дубовскому, вторая операция — Луговому. Встреча с Верой… Несмотря ни на что, Вера приятна, очень.
Что же из всего этого главное? Столько событий за один день, что и не разберешься сразу. Я знал лишь, что должен окончить практику на «отлично» и пятый и шестой курсы — на «отлично». И государственные экзамены тоже.
Диплом с отличием, поступление
В общежитии Захаров читал учебник хирургии. Каши еще не было.
— А где наш гуляка? — спросил я, показывая на кровать Каши.
Захаров неожиданно рассердился.
— Ты, Юрка, лучше не задевай Игоря.
Я тоже рассердился.
— Что ты взъелся? В товарищество играете? Силенок не хватает, так вы друг за друга цепляетесь?
Я лет на кровать и открыл журнал.
Захаров тоже взялся за книгу. Он читал насупившись. Я смотрел ему в лицо. Странно, что он не чувствовал моего взгляда.
Мы легли в двенадцать. Захаров закрыл входную дверь, я прикрыл окно. Интересно посмотреть на Кашу, когда он будет возвращаться.
В половине первого ночи кто-то забарабанил в раму. Я еще не спал и подошел к окну: конечно, он! Фонарь во дворе освещал его светло-серый костюм.
— Открой, — попросил Каша.
Я открыл форточку.
— Открой окно!
— И за форточку скажи спасибо.
Я лег на койку и смотрел, как он лез. Форточка была довольно широкая. Он влез без труда. Даже костюм не помял.
Каша ужинал, не зажигая света. Он не хотел тревожить Захарова. Я видел его улыбку. Он смотрел на кровать Захарова — и улыбался.
Пахло луком, копченой селедкой и малосольными огурцами. В его чемодане был целый «Гастроном». Эх, тоже мне врач! Малосольная интеллигенция!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
РАЗМЫШЛЕНИЯ НИКОЛАЯ ЗАХАРОВА
Здорово получилось! Коршунов доказал делом, что умеет верить в людей. И Гринин был молодцом, несмотря на склонность к позерству. Первую свою операцию он провел отлично. Нужно было видеть парня, чтобы понять, чем стал для него сегодняшний день.
Торжественный, стоял он у белой кафельной стены, вытянув вперед руки в резиновых перчатках. Когда на каталке привезли Дубовского, Гринин приосанился, его взгляд стал строгим.
Началась операция. Он долго не мог найти аппендикс, а найдя, как мальчишка, закричал во все горло: «Нашел!»
Потом Гринина поздравляли так, будто он первый в мире сделал операцию на сердце. Опьяненный успехом, он вышел во двор и стоял под дождем, минут десять, пока не остыл. Я заполнял истории болезней в ординаторской, сидя у окна. Мне хорошо было видно его лицо: красивое, мужественное и в то же время немного глуповатое от удачи.
Юрий умел контролировать себя, но сейчас он был один и, зная, что его никто не видит, просто млел от счастья. Я смотрел на него, радуясь и чуточку завидуя. В двадцать девять лет уже не будешь с такой телячьей нежностью любоваться собой.
Положив локти на истории болезней, я смотрел в окно. Мне хотелось — чертовски хотелось! — чтобы Юрий немедленно пошел в палату к Дубовскому и сосчитал пульс. «Иди, Юрка, ну иди! Это же твой первый человек, которого ты сам оттащил от смерти». Гринин,
— Салам, будущий хирургический бог! — крикнул мне Юрий, с удовольствием выделяя слово «будущий». Он легко нагнулся, сорвал с клумбы две маргаритки и, стряхнув с них капельки дождя, воткнул в петлицу халата.
Дурень! Не понимает главного.
Вижу Игорька на его месте. Тот сидел бы сейчас у койки больного, забыв про все остальное. У него просто не осталось бы времени заняться собой. Послеоперационный период только начался, и тому, кто лежит под больничным одеялом, так еще много нужно! Нужен не только опыт врача. Нужна нежность. Нужна готовность сделать вот в это мгновение то, что вдруг предстоит сделать. Нужен поток сочувствия и веры, понуждающий больного бороться за свою жизнь.
Я знавал врачей, которые обходили палату и выполняли все, что профессионально надо было выполнить. Потом они уходили, и в палате не прибавлялось жизненных сил. Игорек застрахован от этой разрушающей врачебный талант черствости души. А вот Юрка?
Что-то он не с того бока смотрит на вещи. Хвалили его, что ли, слишком много? Вот и увидел он в операционной только успех, а человека не заметил.
Не было человека на столе, была операция. Случай из практики Ю. С. Гринина. Маргаритка в петлице!
Я думаю, имеется ошибка в самой системе подготовки. В ней у нас слишком мало черной, требующей предельной самоотверженности работы. Кажется, Ефремов придумал для юношей будущего три подвига Геркулеса? Ну, да, об этом он написал в «Туманности Андромеды». Правильно придумал! Помню, когда мы прочитали в артполку, то все спорили, в какой же форме можно провести уже сегодня, у нас, для наших ребят, подобное утверждение нравственных сил и прав. Прямо-таки хоть в ЦК ВЛКСМ пиши!..
Нам тогда, в Тюрингии, посчастливилось видеть подвиг. Тогда-то я и влюбился на всю жизнь в хирургию. Ночью полк подняли по тревоге, и мы, разобрав лопаты, бросились в район обвала. Лес был срезан снежной лавиной. Немецкий поселок смят. Дома, сорванные с фундаментов, разваленные стены, домашние вещи жалко торчат из-под снега. Фары бульдозеров вырывали из темноты одну картину страшнее другой, и солдаты в их лучах искали людей, откапывали и относили к палаткам только что развернутого госпиталя. Одного немца мы с ефрейтором Ивановым нашли в глубокой, засыпанной снегом яме. Я ухватил немца под мышки, попытался поднять — он пронзительно закричал. Раздробленная стопа придавлена огромным валуном, она держалась на нескольких жилах. «Берегись, лейтенант!» — вдруг крикнул сверху Иванов.
Валун подался! Не знаю, какое, но очень точное чувство отметило еще незаметное глазу движение. Взмахом ножа отсечена стопа, и через мгновение мы с раненым были наверху. Скрежетнув по льду откоса, валун сполз в яму. Я посмотрел на Иванова. К белым щекам его стали приливать живые краски. «А на вас совсем лица нет, товарищ лейтенант! — сказал он. — Треба перекурить».
Мы, артиллеристы, все сбились с ног в ту ночь. Еще труднее было медицинским работникам. Их было мало, а нуждающихся в неотложной помощи было много, каждый врач и сестра должны были работать за десятерых. Всю ночь, весь день и, как оказалось, еще целую ночь. Вот это, в сущности, и был подвиг.