Человек должен жить
Шрифт:
Я стащил с головы кепку и повесил поверх плаща.
— Ну, а халаты? — спросил Гринин, поглядев сверху на старушку.
— Сейчас узнаю. Вот закрою на замочек раздевалку и узнаю. — Старушка вертела в руках замок, он не хотел закрываться.
Мы вышли в вестибюль. Пол как большая шахматная доска — из синих и красных плиток, стены выкрашены масляной краской в голубой цвет, рамы окон — в белый. Светло.
Широкие стеклянные двери вели в коридор первого этажа.
Через дверь видна была крутая лестница — кажется, чугунная.
Минуты
Я гадал: какие она несет халаты — бортовые или с завязками на спине? Мне больше нравились бортовые — их легче надевать, и они красивее.
— Берите, студентики!
Мы начали одеваться. Халаты были с завязками, но зато новые. Мне так редко случалось носить новые вещи.
— А халатики еще ненадеванные, — сказал я, пощупав хрустящую ткань.
— Есть чему радоваться, — сказал Гринин. — Они обязаны были выдать нам врачебные.
— Врачи носят и такие, — сказал Захаров.
Чтобы поскорее одеться, мы завязывали друг другу тесемки на спине и рукавах.
— Шапочки ищите в карманах, — сказала гардеробщица. Она смотрела в окно. На подоконнике стоял зеленый большой чайник. Из стакана с густо заваренным чаем шел пар.
В Пироговских клиниках нам не выдавали ни халатов, ни шапочек, на каждое занятие мы приносили в портфелях собственные. В клиниках мы были лишь студентами. А здесь мы были и студентами и уже не совсем студентами. Я не вытерпел и вытащил из левого кармана брюк круглое зеркальце. Все бы ничего, настоящий доктор, только вот нос…
— Дай, пожалуйста, — попросил Гринин.
Я дал ему поглядеться. Он пригладил брови, поправил черный в белых блестках галстук. Осмотрел левую щеку, правую, погладил подбородок. Хорош!
Во мне вспыхнула зависть, но только на мгновение. «Эх, мать честная, почему я не такой видный!»
— А вот и Михаил Илларионыч, — сказала гардеробщица.
По лестнице со второго этажа медленно спускался грузный человек в белом халате.
Как раз в эту минуту во все окна ярко брызнуло солнце, и я увидел загорелое лицо с маленькими, чуть раскосыми глазами, крепкую толстую шею и кусочек волосатой груди в вырезе халата. На голове волос не было, и она блестела, будто зеркальная.
Я смотрел на Михаила Илларионыча, не отрываясь. Было в его фигуре что-то медлительное, медвежье, косолапое и в то же время добродушное, близкое. Пройдя дверь, он вытянул вперед свою загорелую руку и так шел с нею к нам.
— Добро пожаловать! Чуднов, заведующий терапевтическим отделением. — Подойдя к нам вплотную, он поклонился и долго жал каждому из нас руку большими мягкими ладонями. Сразу словно гора свалилась с плеч, и меня охватило такое чувство, будто после долгой разлуки я попал к близкому родственнику.
Чуднов повел нас в комнату, которую он назвал приемным покоем. Там меня удивили огромные часы в деревянном футляре. Массивный
Чуднов указал нам на кушетку, а сам сел за небольшой стол, накрытый простыней. И халат его и простыня сливались в одно целое, белое, ослепительное; даже больно было смотреть на эту белизну, на эту чистоту, освещенную утренним солнцем.
— Значит, и отдохнуть не пришлось после экзаменов? — спросил Чуднов.
— Здесь отдохнем, — ответил Захаров. — Или не придется?
— Почему же? Вполне сможете и отдохнуть. Перегружать мы вас не собираемся.
— А, говоря откровенно, мы приехали к вам не отдыхать.
— Правильно, — поддержал я Захарова. — Мы будем продолжать учиться. Практика в этой больнице — продолжение институтской программы.
— Золотые слова. Гениальные слова, — заметил Гринин.
Я покраснел.
Чуднов пристально посмотрел на нас. Не знаю, что он подумал.
— Вероятно, каждый из вас мечтает стать хирургом? — спросил он.
— Угадали. Я, например, хочу, — сказал Захаров.
— Я тоже не прочь, — буркнул Гринин. Он был не в духе.
А я спросил:
— Как вы узнали?
Чуднов легонько так, чуть-чуть, улыбнулся.
— Ведь я тоже был студентом. Как вы думаете, был я студентом?
— Конечно! — ответил я. — И академик проходит эту стадию развития.
— Гениально, — шепнул мне Гринин. — У тебя гениальные задатки, юноша.
Я не обижался на Гринина, пусть упражняется в остроумии, если хочет.
С широкого загорелого лица Чуднова не сходила все та же легкая, обращенная в далекие годы улыбка.
— На третьем и на четвертом курсе почти все увлекаются хирургией; это и понятно. Молодость, романтика, жажда подвига. Ну, а на пятом курсе тропинки начинают расходиться. Но вам до этого еще далеко. — Он слегка махнул кистью руки. — Не стоит и голову ломать. Все само собой определится, и однажды вы узнаете, для чего родились. А пока будьте хирургами! Я как терапевт не возражаю. — Он взглянул на часы в деревянном футляре. — Вот минуты через три — так мне сказали — кончится операция, придет заведующий хирургическим отделением, и мы вас поделим. — Он улыбнулся.
— Поделите? — спросил я.
— Да. Между мной и Золотовым.
Дверь шумно распахнулась, и на пороге я увидел красивого седого человека. Ему было лет пятьдесят. Пышная шевелюра. В черных глазах светился ум. Первая мысль, которая пришла мне в голову, была: «Профессор!» — такая же величавость движений и жестов, накрахмаленный белоснежный халат и улыбка человека, знающего себе цену.
— Здравствуйте, товарищи студенты, — сказал вошедший и сел к столику правее Чуднова.
Это и был Золотов, заведующий хирургическим отделением.