Человек должен жить
Шрифт:
Чуднов, думая о чем-то, ходил по комнате, будто вдруг сразу забыл обо мне. Потом остановился, положил мне на плечо руку и спросил:
— Хотите, расскажу историю Лены Погребнюк?
…Тысяча девятьсот сорок первый год. Девятнадцатилетняя девчонка ушла медсестрой на фронт. Первое ранение под Крюковом, госпиталь — и снова в боях. Десант через Керченский пролив в Крым. Тогда она была сестрой в хирургическом взводе десантной дивизии. Полтора месяца на плацдарме, в отрыве от своих. Каждый метр взрыт немецкими бомбами и снарядами. В операционной работают при коптилках. С потолка падают штукатурка и земля. Осколки
Учитель Дубовский и электрик Луговой быстро поправлялись. За Грининым прочно закрепилась характеристика — прирожденный хирург. Что ж, это можно было понять. Он первым из студентов сделал две полостные операции и сейчас готовился к более сложной. Так говорили сестры и санитарки. Я слушал и только улыбался. Говорят? Пусть!
Настроение у него в последние дни было прямо-таки превосходное. Он не ходил, а плавал по коридорам и палатам, высоко держа пышную голову. Кто его не знал, мог подумать, что это очень важное лицо в больнице. Хотелось подойти и щелкнуть его по носу. Пригни голову, мальчик, шишку набьешь!
Порою было забавно наблюдать за ним.
На днях меня назначили дежурить на «Скорую помощь». Гринин спросил, не буду ли я против, если он подежурит вместе со мной. Я, конечно, не возражал. Гринин попросил Чуднова, и тот разрешил дежурить двоим.
Мы пошли на дежурство.
Светло-голубая машина с красным крестом на боку, казалось, дремала во дворе поликлиники возле старого, покрытого зеленоватой плесенью забора.
В тесной комнатушке с большим окном, выходящим на улицу, за столом сидела совсем молоденькая фельдшерица и весьма оживленно разговаривала по телефону. Это был необязательный и совсем не медицинский разговор. Я раскрыл рот, чтоб сказать об этом, но Гринин схватил меня за руку:
— Подожди, Николай, я скажу… Сестра, разве вы не знаете, что не рекомендуется занимать служебный телефон пустыми разговорами?
— Что?.. Одну минуту, Витя, — сказала фельдшерица в трубку и повернулась к Гринину. Он сидел рядом со мной на кушетке. — Во-первых, я не сестра, а фельдшерица. Во-вторых, я вам не подчиняюсь и прошу мне не указывать. — Черные подведенные ресницы ее дрожали. Она поглядывала на меня, ища в моих глазах сочувствия. Я не вмешивался. Пусть Гринин сам с ней разделается.
— Ваша пустая болтовня может дорого обойтись, — наступал Гринин.
— Что вы сказали, интересный юноша? Дорого обойтись?
— Да! Она может стоить человеку жизни!
— Прошу не указывать, человек с усами. Впрочем, усики вам идут. С ними вы напоминаете мужчину, — фельдшерица взглянула в трубку, словно в зеркало, улыбнулась, представив, наверно, что ее видит тот, с кем она говорила: — Алло, Витенька! Ты меня слушаешь?.. Да так, тут один молокосос ко мне прицепился…
Гринин смотрел на меня, дрожа от ярости.
— Василию Петровичу скажу. Он ей даст на орехи! — Гринин встал, резко одернул халат и уже направился в хирургический кабинет к Коршунову, который сегодня дежурил вместе с нами.
— Повремени, Юра, — сказал я и подошел к столу.
Фельдшерица краем глаза наблюдала за нами.
— Дайте! — сказал я ей и взялся за трубку. Она не отдавала. Я потянул сильнее: — Прошу!
Она опустила трубку, отскочила, словно ее ударили, и истерично закричала:
— Хам! Я на служебном посту, а ты…
Я положил телефонную трубку на рычаг и спросил:
— Может быть, окно открыть, чтобы вас лучше слышали на улице? — И толкнул раму — обе створки распахнулись.
Фельдшерица мгновенно притихла. Сжав толстые накрашенные губы, смотрела на меня, прищурившись, с выражением страха и бессилия. Кривляясь, спросила:
— На что вы еще способны, бывший военный?
— Садись к телефону, Юра, — сказал я.
Гринин сел за стол, а она стояла у раскрытого окна, видимо обдумывая, что бы ей выкинуть. Сначала она сжимала кулаки, потом поковыряла пальцем замазку, повернулась и, бросив мне: «Дуб!», уселась на подоконник.
Я достал из чемоданчика «Последние залпы», раскрыл сотую страницу. Не читалось.
Я оглядел комнатушку. На одной стене — портрет Павлова, на второй — таблица о мерах помощи при отравлениях. Точно такую же таблицу я видел на станции «Скорой помощи» в Москве, где работал зимой полтора месяца. Потом трудно стало совмещать учебу с работой, и я ушел.
В углу стоял стеклянный шкаф с инструментарием, рядом — такой же, с медикаментами.
Вошел Василий Петрович, настороженным взглядом оглядел нас, поводил выпуклыми карими глазами. С наших лиц, наверно, еще не сошло раздражение, потому что Коршунов спросил:
— Что тут у вас?
— Телефон арестовали! — сказала плаксивым голосом фельдшерица.
— Не верьте ей. — Гринин поднял брови. — Она оскорбила нас. Она назвала меня…
— Татьяна Сергеевна любит шутить, — Василий Петрович улыбнулся.
Фельдшерица расцвела. Она мигом соскользнула с подоконника и, подойдя к Гринину, сказала:
— Разрешите, интересный юноша. Освободите место.
Меня покоробило, что ее зовут Татьяной. Я полюбил это имя еще со школьных лет.
Гринин встал со стула. Она села, закинула ногу на ногу.
— Татьяна Сергеевна плохо шутит, — сказал я. — А вернее, не умеет шутить.
— Что вы понимаете в шутках, бывший военный? — фельдшерица улыбнулась, не сводя глаз с Василия Петровича.
— Ну и Татьяна! — сказал я.
— Буду вам Татьяной после загса.
— Боюсь, что и тогда вы не станете Татьяной. Проба не та.
Коршунов двинул черной бровью и улыбнулся.
— Ну, не скучайте и не ссорьтесь… У вас есть что читать?
Мы ответили, что есть. Он ушел в хирургический кабинет. Мы взяли книги и тоже вышли в зал ожидания, опустились на диван и начали читать.