Человек и пустыня
Шрифт:
— К тебе с докукой, Виктор Иванович! Порадей миру.
Виктор Иванович поклонился:
— Миру всегда готов радеть.
— Вот отец-то… — Поп показал на незнакомого старика. — Это Евтихий Степанович из Нижнего. Ездит, стало быть, по всему нашему миру, путный народ собирает, чтоб к министру новому ходателями пошли. Про тебя везде говор. Ну, вот и решили мы просить.
— Уж ты, сынок, не откажись, — поклонился, вставая, Евтихий Степанович, — добрая молва про тебя идет. Нам только таких и надо теперь.
Виктор Иванович — точно его варом обдало — вспыхнул и, чтобы скрыть
— Ты сможешь и поговорить, как надо, и ты известный человек — не какой-нибудь с пылу с жару.
Тут и Волков — огромный, горластый — загудел:
— Да, да, Витюша! Ты уж будь другом, не откажи! Когда все наши туда соберутся да понапрут на правителей, так правителям придется покряхтеть.
— Пора освободить нашу веру из-под немецкого сапога.
Бубнили все пятеро, голосами почтительными и вместе настойчивыми:
— Не откажи!
А Иван Михайлович самодовольно гладил бороду, смотрел на всех, посмеиваясь.
— О чем же будем просить? — проговорил наконец Виктор Иванович изменившимся голосом.
— Перво-наперво просить надо свободу веры, — прогудел поп.
— А я полагаю, и еще дело поважнее надо просить, — блеснув глазами, сказал Евтихий Степанович. — Надо просить, что все просят: конституцию.
Волков энергично махнул рукой, будто отрубил:
— Верно! Хоша я и не слыхал ничего хорошего про эту конституцию, но раз всем ее желательно, то и нам желательно. Намедни я был в земской управе, с Митрь Степановичем поговорил. «Без конституции, говорит, не обойтись. Только тогда и начнется жизнь».
— Сперва в Москве соберутся все, а потом уж в Петербург пойдут, — сказал Евтихий Степанович. — Большой силой пойдут. От всех городов уже есть. Только вот от вас…
Когда они ушли — после обильного ужина, — Виктор Иванович оделся потеплее и вышел на террасу. Пронзительный ветер дул из-за Волги. Кругом все белело во тьме. Волга шумела глухо, и слышался шорох молодых льдин. Виктор Иванович долго шагал из конца в конец террасы. Этот заиск, эти льстивые слова, что слышал он весь вечер, и, главное, этот выбор его депутатом, — горячей дрожью пронизало его. «Все политические деятели, даже самые большие, начинают вот так же, с маленького».
Все следующие дни он ездил по купцам-староверам, ездил вместе с попом Ларивоном, собирали подписи. И когда караковый андроновский рысак останавливался перед чьим-либо домом, в дому начиналась беготня и хозяева выплывали на крыльцо встретить столь почетного гостя.
На вокзале провожали Виктора Ивановича десятков пять — все тузы города. Ковровые и лакированные сани запрудили всю площадь перед вокзалом. Виктора Ивановича окружили плотной стеной, руки к нему тянулись со всех сторон. Волков — головой выше всех — гудел на всю платформу открыто:
— Гляди там, как лучше. Чтоб без дураков теперь! Довольно! Потерпели — и будет… Вот и от земства вчера из Саратова тоже делегаты поехали. Вы не одни теперь требуете. Все требуют…
А жандарм в белых нитяных перчатках стоял поодаль, тоскливо смотрел на шумевшую толпу.
Взволнованный проводами, Виктор Иванович долго стоял у окна в коридоре вагона. Мимо проносился
В соседнем купе, откуда густо тянуло табаком, два голоса разговаривали: один — грубо, хрипло, отрывисто, другой — почтительно, тенорком.
Грубый голос сказал:
— Я уверен, эта толпа недаром на вокзале была. Затеяли что-нибудь, подлецы!
— Совершенно верно. Я такого же мнения.
— Самые наши толстосумы, а смотрите: готовы революцию сделать. Я нюхом чую, чем здесь пахнет.
— Надо полагать.
— Ну что ж, пускай! Пускай делают! Придет момент — галахи разные пощупают их сундучки-то! Дураки, не понимают, что революция, если она случится, их тоже не погладит по головке, как и нас.
Виктор Иванович насторожился, прошел мимо открытой двери. В купе сидели уездный исправник Голоруков и молодой следователь в черной шинели с золотыми пуговицами. Исправник и следователь взглянули на Андронова, замолчали. Виктор Иванович вернулся. Дверь в купе уже была закрыта. Вся равнина за окном стала синей. Лишь гора Видим пылала пожаром.
— А вот мы посмотрим, — с задором, с угрозой вслух сказал Виктор Иванович, обращаясь к запертой двери купе, — посмотрим, кого погладят, а кого не погладят!
Около полуночи он пересел на узловой станции в скорый поезд Москва — Саратов. Постели были разложены, но пассажиры еще не заходили в купе, толпились в коридоре, говорили негромко — двое в форменных черных сюртуках, седоголовый полковник с красными лампасами, две дамы в серых одинаковых платьях.
Виктор Иванович позвал проводника, заставил его устроить постель. В купе никого не было.
— Что за собрание в коридоре?
Проводник почтительно засмеялся.
— Про Саратов все толкуют. Беда!
— А что случилось?
— Делегаты земские вчера уезжали. Ну, провожала их толпа, господа дворяне, чиновники, земцы и, конечно, рабочие и студенты были, и, конечно, запели «Марсельезу»…
— Даже «Марсельезу» пели?
— Так точно. И кричали еще: «Долой войну!»
Проводник еще что-то сказал, ушел, и по его почтительной спине было видно: он доволен. Виктор Иванович покачал головой, усмехнулся, тоже чем-то довольный.
В Москве, на Рогожском кладбище, он впервые увидел староверов, собравшихся со всех концов России. Их было человек пятьдесят. Пожилые, седобородые, все как на подбор крупные, в староверческих кафтанах, они казались непреоборимыми столпами. Служили молебен — в зимней церкви перед запечатанными алтарями. Потемневшие от времени сургучные печати зияли по-прежнему, точно раны на теле. К ним невольно тянулись глаза. Виктор Иванович вспомнил все до мелочей: когда-то, в дни студенчества, он приходил сюда с отцом — так же тогда зияли печати на дверях. Он вспомнил свое негодование, и вздохи отца, и слова дьякона Ивана Власова: «Эти печати не просто печати. Это знаки величайшего насилия над совестью…»